Вот что я получил недавно по интернетовской рассылке одного своего приятеля:
«В своей статье для американского журнала я как-то процитировала строку Пушкина: "Потомок негров безобразный". Мне позвонил редактор: "Вы что, с ума сошли? Я не могу напечатать эти слова". – "Но Пушкин это сказал о себе".
– "Этого не может быть".
– "Может".
– Молчание.
– "Снимите строку".
– "Не сниму".
– "Тогда давайте напечатаем вашу статью под другой фамилией".
– "Тогда я вообще снимаю свою статью и напечатаю ее в другом месте, сославшись на вашу цензуру.
– "Это тоже невозможно. Слушайте, ваш Пушкин что, расист?"
– "Наш Пушкин - эфиоп".
– Долгое молчание.
– "Слушайте, без этой строки ваша статья только улучшится. Поверьте мне, старому редактору".
Долгий визг с моей стороны о том, что я это уже семьдесят лет слышу, и что советская власть, и тоталитарный режим, и Главлит, и Николай Первый, и кишиневская ссылка, и понятно что. И что я от бабушки ушел, и от дедушки ушел, а от тебя, политическая правильность, и подавно уйду. Визг не помогает.
Тогда я меняю тактику и, холодно, злобно, раздельно: "Так. Мало того, что черных вы, белые, держали в рабстве в течение трехсот лет. Теперь вы затыкаете рот единственному русскому черному поэту, томившемуся в неволе среди берез тоталитарного строя. Вот он, расизм. Вот она, сегрегация. Генерал Ли сдался, а вы - нет. Мы что, в Алабаме?.." Пушкина напечатали».
Автор этого текста как будто бы рассказывает случай из жизни, из своей жизни, из своей американской жизни. Но это выдумка. Об этом говорит неуклюжая и натужная ироничность текста.
Также совершенно очевидно, что аргументы автора, более или менее понятные русскому, абсолютно непригодны в разговоре с американской редакционной крысой, у которой само имя «нашего Пушкина» скорее всего не вызывает никаких ассоциаций.
Ко всему прочему очень трудно себе представить какой-либо материал для американского издания, в котором (материале) понадобилась бы эта фраза Пушкина. Кстати, автор забывает сообщить, существует ли какой-то канонический перевод этой фразы на английский??
Или автор сам перевел это для своей статьи? Тогда как? Это важно.
Так что, может быть, какой-то американский редактор просто напомнил русскому автору, что в Америке слово «негр» теперь вышло из обихода и его употребление считается политически бестактным. Но все остальное, как говорится, художественный свист.
Скорее всего, перед нами выдумка, городская байка (urban tale).
* * *
Похожих текстов в интернете и в устной коммуникации много. Особенно много их было в начале 1990-х годов. Некоторые циркулируют с тех пор.
Русские оказались очень чувствительны к американской левой политкорректности, и, похоже, это было главное, что они заметили, начав осваивать Америку. Первый раз я услышал об этом явлении уже очень давно. В конце 1970-х годов один из моих старых друзей, уехавший одним из первых в США (по израильскому вызову), комментируя трудности своего устройства на университетскую работу, писал, что если конкуренты кандидата женщина или черный (он, конечно, писал «негр»), то можно быть уверенным, что на работу возьмут их, а не белого мужчину.
Университет, дескать, как огня боится, что его заподозрят в дискриминации меньшинств. Уже тогда этот сюжет становился дежурным в среде настроенных на отъезд. А когда началась свободная циркуляция, и кадры столичной тусовки толпой повалили в Америку в гости, или «на озеленение», то в их рассказах в жанре «что я видел» тема левой политкорректности стала первой среди равных.
Конечно, все уверяли, что акты политкорректного абсурда происходили у них на глазах, или даже что они оказались прямыми объектами этого абсурда (как автор эпизода с Пушкиным).
На самом деле они пересказывали американские «городские байки» (urban tales), сочиненные самими американцами (иной раз профессиональными юмористами). Нет дыма без огня, конечно. Борьба против расизма и за равные права женщин в Америке сопровождалась туповатыми крайностями. Но в российских пересказах они были раздуты до гомерических размеров и выглядели как главная характеристика нынешней американской культурно-политической атмосферы.
* * *
Эти байки инструментальны дважды.
Во-первых, они объясняют лестным образом, почему фигуранта не брали в Америке на работу.
Кое-кто, между прочим, действительно страдал из-за кадровой политики «равных возможностей» (equal opportunity), но вообще же тут большая «серая зона». Работодатель, обязавшийся (формально или нет) проводить эту кадровую политику, убежден, что борется с привилегиями, но те, кто при этом проигрывает конкурсы, убеждены, что их конкуренты победили в силу дарованной им привилегии.
В условиях острой конкуренции между одинаково пригодными кандидатами за рабочие места, которые не требуют (вопреки их завышенной репутации на рынке труда) на самом деле высокой квалификации, это порождает сильное социальное напряжение. В этой зоне возникает несколько компенсаторных дискурсов. Миф о том, что в Америке моральный террор слева потакает «небелым» и «немужчинам» – один из них.
У русских он особенно популярен.
Потому что, во-вторых, эти байки дают советскому человеку самоопределиться как «несоветскому».
Когда-то, в обширной субкультурной среде внутри советского общества индивид, определяясь как «несоветский», поднимался наверх в субъективно-статусной стратификации. Но «несоветский» индивид должен отличаться от «советского» по каким-то признакам, не так ли? Выработался целый набор таких сигнальных признаков, и сарказм по поводу антирасизма и феминизма в самоопределительной практике – один из них.
Дело в том, что антирасизм и женское равноправие были важными компонентами в самоопределительной пропаганде и воспитательной практике КПСС. Они преподносились как органические свойства «нашего» общества, тогда как «не-наше» общество изображалось как общество, совершенно лишенное этих культурных достоинств-добродетелей. У мишени-жертвы этой пропаганды автоматически срабатывает самоопределительный механизм.
Раз «наше» общество антирасистское, а «не-наше» общество расистское, значит, чтобы не принадлежать к «нашему» обществу, нужно быть расистом. Очень многие свои признаки, используемые демонстративно в престижной коммуникации (в пиаре) постсоветский индивид вырабатывает у себя именно таким образом. Вся его индивидуальность поэтому рефлексивна, вторична; это, так сказать, «негативная зеркальность» отрицаемого образца. Пристрастие к городским байкам о левой политкорректности хорошо иллюстрирует это обстоятельство.
Но тут возникает трудность. Ругать черных и женщин в приличном обществе полуцивилизованный фигурант уже стесняется. А что еще важнее и интереснее, на самом деле он очень часто сам уже вовсе не расист и мисогенист. На самом-то деле настоящие расисты и мисогенисты как совершенно неотесанная часть публики в выражении своих чувств не стесняются; в силу своей неотесанности как таковой и косвенно тоже, поскольку не знают, что в приличном обществе (polite society) говорить можно, а что нельзя; да они собственно в приличном обществе и не вращаются...
Саркастические байки про абсурдный американский (западный) антирасизм – опиум интеллигенции. Они ко всему прочему удобны еще и тем, что позволяют «бывшим русским» сохранять оппозиционно-критическую позу по отношению к бюрократии, что было и остается их наиболее амбициозным самоопределительным признаком в России (как при старой власти, так и сейчас).
Оказавшись на Западе, они нарвались на некоторую неожиданность – сильный элемент социализма в Европе и даже в Америке, чему на Западе, согласно кремлевской пропаганде, не полагалось быть. Сходство многих ценностей и установок в Америке и в Советском Союзе многих бывших русских совершенно сбило с толку. Это сходство могло означать, что некоторые свойства советской жизни (а) совсем не уродства или (б), что Запад столь же уродлив, как и СССР. По понятным причинам был выбран второй вариант.
О чем и говорит почти наркотическое пристрастие русской интеллигентской среды к байкам вроде той, с которой я начал эту заметку.