На портале Terra America Яков Шустов уже писал о федеральной контрактной системе США, теперь же речь идет о проекте закона о федеральной контрактной системе, принятом Госдумой РФ. Насколько он совпадает или не совпадает с американским прототипом? Об этом в интервью с Александром Аузаном, доктором наук, профессором, заведующим кафедрой прикладной институциональной экономики экономического факультета МГУ им. М.В. Ломоносова, членом Комиссии Президента РФ по модернизации и технологическому развитию экономики России, президентом Института национального проекта «Общественный договор».
– Александр Александрович, наш первый вопрос касается проекта закона о федеральной контрактной системе, уже принятый Госдумой РФ. Но если в США это организация, которая реально руководит бизнесом в необходимых государству сегментах, то у нас это пока просто свод бумажных регламентов. Может, если и заимствовать ФКС у США, то всю конструкцию целиком, а не в терминологии?
– Спор вокруг 94 Федерального закона имеет много разных тонкостей. От политических (он очень требователен к раскрытию информации, позволяющей вмешаться в коррупционную деятельность ведомств), до сугубо экономических. Потому для тех, кто работает с государственными подрядами и контрактами, либо связан с бюджетными учреждениями, нет более проклинаемого закона в России, чем 94 Федеральный. Идея перехода от этого закона к федеральной контрактной системе, несомненно, связана с американским опытом, но мне кажется гораздо более важным отметить два содержательных аспекта, касающихся как проблемы самого закона, так и процедуры принятия и реализации законов, и с тем, как они воплощаются на практике.
Вообще 94 Федеральный закон был принят для того, чтобы противостоять коррупции и способствовать росту конкурентной борьбы, но оказался крайне неудачным и тяжелым для страны. Это произошло потому, что на практике конкурентная борьба устроена гораздо сложнее, чем кажется на первый взгляд. Приведу такой пример. В 2002 году Нобелевская премия по экономике была присуждена Джорджу Акерлофу за работу, которая фактически открыла пределы эффективности конкурентной модели. Это знаменитое исследование о рынке «лимонов» и «слив» – так на жаргоне автодилеров обозначается качество автомобилей на вторичном рынке. «Сливы» – это качественные подержанные автомобили, а «лимоны» – подержанные автомобили более низкого качества. Поскольку потребитель сам не в состоянии оценить качество продукта, то происходит вытеснение «слив» менее качественными «лимонами». Продавцы «лимонов» могут себе позволить снизить цену, и за счет этой более низкой цены вытесняют с рынка продавцов «слив». В итоге получается, что вроде бы на этом рынке конкурируют многочисленные участники, однако на деле этот постулат далек от реальности.
Теория Акерлофа касается возможных видов предконтрактного оппортунистического поведения, которое основано на значительной асимметрии информации. Если потребитель не в состоянии оценить качество продукта до покупки, то в конкурентной борьбе будет выигрывать мошенник. Значительная часть товаров и услуг, которые продаются по 94 закону, относятся к так называемым опытным или доверительным – это значит, что их реальное качество становится очевидным потребителю только когда он начинает ими пользоваться либо вообще никогда. Продажа таких благ по конкурентной системе имеет самые тяжелые последствия. Открытая конкуренция приносит хорошие результаты там, где речь идет о стандартизированных товарах и услугах, качество которых можно определить «не отходя от кассы». Всё остальное требует более сложных методов оценки.
Но есть виды услуг, оценить которые можно только с помощью профессионалов. Поэтому, например, развиваются специальные органы регулирования на финансовых рынках, представляющие интересы потребителей финансовых услуг. Если предоставляемое благо – будь то товар или услуга – исследуемое, если его качество понятно, как качество того яблока, которое вы надкусили на рынке, то в этом случае можно обойтись без посредника, без дополнительной оценки.
Следует ли из этого, что роль регулятора всегда должно брать на себя государство? Нет. В каких-то случаях организация дополнительной экспертизы возможна при помощи специальных организаций потребителей, а законодательство должно сформировать определенную среду, чтобы они могли войти участниками, медиаторами в этот процесс и скомпенсировать асимметрию информации. Я бы сказал, что именно это и есть общий закон, на котором должно быть построено законодательное регулирование системы торговли. Вместо закона, провозглашающего открытость и свободу доступа на рынки, нужны гораздо более сложные системы, учитывающие наличие тех или иных экспертных заключений, схем сделки, информированность и неинформированность потребителя. Однако в результате этой работы законодательство принимает такой вид, что не то что бы понять, а даже ознакомиться с ним может далеко не каждый участник рынка. Возникают очень сложные системы. Как эти законы будут реализовываться – это вопрос, который, в свою очередь, непосредственно связан с вопросом о том, как найти на рынке, в обществе, на политических площадках, в органах власти группы интересов и субъектов, заинтересованных в том, чтобы закон работал?
Я полагаюсь на опыт законодательства 90-х годов. Например, Закон о защите прав потребителей оказался очень эффективным и по судебному применению, и по последствиям для работы рынка. Объясняется это тем, что этот закон не только просто и жестко компенсировал асимметрию положения потребителя по отношению к продавцу и производителя и по отношению к тому, кто предоставляет услугу, но еще и тем, что он был создаем расчетом, чтобы в сферу его применения лёгко могли войти разные группы. Была разработана многоканальная система приведения законов в действие – от учреждения федеральных надзорных органов до возможности любого гражданина подать в суд, от общественных организаций граждан до муниципалитетов, которые были вправе создавать при себе органы местного самоуправления по защите потребителя.
То сложное законодательство, которое возникает в Росси не только в связи с государственными закупками, но и в связи с государственными услугами населению и бизнесу, требует не только компенсации информационной асимметрии, но и второго условия – возникновения многочисленных инструментов, позволяющих заинтересованным группам войти в процесс формирования стандарта и в процесс формирования регламента, облегчающего следование этому стандарту.
– Вопрос о «рейганомике», «тэтчеризме» как панацеи от экономической рецессии остаётся актуальным. Как Вы считаете, было бы полезным и уместным в Российской Федерации применение подобного опыта сейчас? Может быть, время для реформ упущено, и нынешняя ситуация требует совершенно нового, специфического решения?
– Обычно эти явления рассматриваются как символ процессов дерегулирования, придавшие новую динамику экономике. Но мне кажется, что это не очень точное понимание того, что реально происходило при успешных реформах регулирования, осуществлявшихся в США и в Великобритании в 70-80-е годы. Например, проблема, которую решала Англия, была достаточно необычной.
Один из крупнейших ученых-экономистов, создатель теории коллективных действий Мансур Олсон привел Англию как государство, где возникла проблема так называемого «институционального склероза» или «британской болезни». Олсон считает, что замедление темпов развития британской экономики в 50-60 годы связано с определенными процессами не в области ответственности государства, а в области структуры гражданского общества и воздействия разных групп гражданского общества на государственные решения. Коалиции, создаваемые с целью достижения тех или иных общественных задач, по Олсону могут быть двух видов. Широкие коалиции, стремящиеся удовлетворить интересы большого количества людей – их впоследствии стали называть группами Патнема, по имени основателя теории «социального капитала» Роберта Патнема. И узкие распределительные эгоистические коалиции, цель которых перетянуть одеяло на себя – так называемые группы Олсона. Эти распределительные группы при наличии отлаженных демократических механизмов могут быть достаточно массовыми. Британский конгресс тред-юнионов и угольщики в 60-х годах образовали такие группы, которые могли улучшать свое положение в экономике и в распределении добавочной прибыли при общем ухудшении положения в стране. И проблема, которую предстояло решить консервативным реформаторам, состояла в том, чтобы преодолеть сопротивление узких распределительных корпораций и поменять структуру общества.
Олсон иллюстрировал наличие такой проблемы и возможные варианты ее решения также на примере Германии и Японии 60-х годов. И в той, и в другой стране появились коалиции, сети доверия разнообразных групп, затем стал возможен диалог между разными группами интересов. И это был очень важный признак предстоящих экономических скачков, «экономического чуда» 60-х годов.
Как позитивный пример Германии и Японии, так и негативный пример Соединенного Королевства до реформ Тэтчер, согласно Олсону демонстрирует одну и ту же мысль. Имея насевшие на экономику частные группы, обладающие большой переговорной силой и воздействующие на правительственные решения, мы получаем «склероз»: сосуды экономики закупориваются, ее роста ожидать невозможно. Кстати, примером подобной «склеротичной» экономики Олсон считал Россию, возникшую в 1991 году. Он полагал, что «красный склероз» (который он понимал как горизонтальный сговор менеджеров для раздела ресурсов между бывшими руководителями военно-промышленного и агропромышленного комплекса СССР) привел к страшному замедлению развития России и не позволил сформироваться российскому экономическому чуду.
Поэтому интерпретация тэтчеризма как определенной политики дерегуляции может относиться не только к экономическим, но и к более глубоким, социальным аспектам. Остается решить вопрос о том, против каких паразитических групп может быть направлена деятельность, ставящая целью рост общего доверия. Говоря современным языком – накопление «бриджингового», социального капитала, доверия к другим группам, обеспечивающего экономический рост.
Сам по себе факт снятия административных барьеров совершенно не дает того эффекта, на который можно рассчитывать при поверхностном прочтении дерегуляриционных реформ. Поэтому я бы не говорил о применимости таких простых рецептов. К сожалению, эта трансформация устроена на сложнее, чем это кажется на первый взгляд. Обнуление тех или иных административных барьеров чревато уничтожением системы норм, системы правил, системы институтов. А это приведет к эффекту, о котором я уже говорил: в нерегулируемой среде в конкурентной борьбе будет побеждать мошенник.
– Сейчас в научных сообществах активно обсуждается «казус Ларуша». На нашем сайте ему было посвящено несколько статей, в частности «Последний розенкрейцер» Кирилла Бенедиктова и Михаила Диунова. В ряде университетов России преподается курс его «Физической экономики». Насколько это увлечение серьезно?
– Этот вопрос очень тесно связан с кризисом 2008-2009 годов и его последствий. Дело в том, что в течение достаточно длительного времени автономный и гибкий финансовый сектор (или, говоря марксистским языком, «фиктивный капитал») давал дополнительные рычаги и возможности экономического роста в мире. Это в полной мере относится к фазе 70-х, 80-х, 90-х годов, когда в мире наблюдалась серьезная положительная динамика, а кризисы носили слабый, легкокупируемый характер. Конечно, результаты этого роста распределялись неравномерно, а номинальный рост опережал рост реальный.
Когда грянул кризис 2008-2009 годов, то возникли обоснованные претензии к возможностям финансового сектора, а расплата за кризис легла на самые разные сектора и уровни экономики. Согласно общему прогнозу самых разнообразных экономистов, в ближайшие 5 или даже 10 лет прежнего роста экономики не предвидится.
В этих условиях возникает соблазн пересмотреть рейтинги идей, революционных рецептов, поискать возможности иного понимания того, что происходит в экономике. Понятно, что одним из претендентов на новую фетишизацию является индустриализм. «Надо дело делать, господа!» как сказано в известной чеховской пьесе. Нужно свершить нечто реальное вместо финансовых трансакций. Вместе с тем у меня есть довольно серьезные сомнения в том, что базовые перестройки в этом направлении реализуемы, поскольку сфера реального сектора – Китай, Бразилия, Индокитай – оказались в зависимости не только от финансовых потоков, которые идут из Америки и Западной Европы, но и от интеллектуальных потоков, идущих оттуда же. Поэтому вопрос о том, как устроен нынешний мир, как в нем соотносятся индустриальные и неиндустриальные системы – это сложный, тонкий вопрос.
Я считаю, что пересмотр идей разных школ, в том числе и маргинальных, может быть полезен, вполне закономерно и повышение внимания к институциональным и социокультурным факторам развития. Это видно на примере Нобелевских премий, в разгар кризиса присужденных не за традиционные экономические разработки монетаристского или околомонетаристского характера. Например, премию 2009 года получили Оливер Уильямсон, автор теории оппортунистического поведения, и Элинор Остром, которая написал книгу ««Управление общими ресурсами: эволюция институтов коллективного действия». То есть, даже внутри элитных кругов мировой экономической науки происходит определенное движение. Где остановится маятник, прогнозировать сложно. Но повторяю, инвентаризация взглядов всегда полезна.
– В последнее время у наших кинокритиков появилась тенденция обсуждать американское кино с точки зрения философии и политологии. «Философия Симпсонов», «Политология Бэтмена» и тому подобное. Не будет ли интересным начать рассматривать новинки экрана с точки зрения экономических теорий, хотя бы для популяризации экономических знаний, в нашем обществе считающиеся как бы необязательными?
– Для того чтобы проникнуть в глубинные слои общественного и индивидуального сознания, важно понимать как устроены различные культуры и в чем они различны. Например, известно, что русская культура литературоцентрична, оттого Россия тратит деньги на обучение русскому языку в странах вокруг. Чтобы больше людей, зная русский язык, могли открыть русскую литературы и вычитать оттуда наши ценности и связанные с ними поведенческие установки.
Но в других культурах фокус-центром может оказаться музыка, философия, архитектура или любая другая область знания. Знание языка для таких культур не является приглашением к познанию ценностей соседнего народа. Однако есть глобализированный язык, сопровождающий мировую культуру последних десятилетий – это язык Голливуда. Для того чтобы говорить с разными культурами, чтобы эти культуры имели общие темы для разговора, нужно было создать особую интерпретацию реальности в виде схем, основанных на привычных мифологических ходах, замедленных сюжетах, сочетающихся с активным действием. Кажущаяся бедность этого языка и есть обратная сторона его распространенности. Попытка говорить друг с другом в аналогиях и терминах американской кинематографии достаточно перспективна. Это «эсперанто», созданный развитием процессов глобализации.