От редакции: Идея американской исключительности и американского мессианства, вне всякого сомнения, характерны для большинства политиков США, либералов и консерваторов, демократов и республиканцев. В части «обучения» всех стран демократии мы это видим каждый день. Не стоит также забывать, что и Россию часто упрекают в том, что многие ее политики и мыслители приписывают ей некий особый путь и особую миссию. Что это? Естественные (и порой не очень симпатичные остальному миру) инстинкты жителей сверхдержавы? Или корни американских (а, быть может, и наших) мессианских идей произрастают из неких религиозных доктрин и чувств? Наш постоянный автор Владимир Можегов рассуждает на эту тему с точки зрения Доктрины Предопределения Кальвина, которая, по мнению автора, и является фундаментом той Америки, которую мы знаем. Сегодня мы публикуем первую часть его исследования.
* * *
Новое время и идеи свободы и равенства
И в обыденном сознании, и порой в официальной историографии все еще бытует представление, что Новый Свет возник из идей Возрождения. Этот миф на удивление живуч. Но на самом деле все обстояло иначе. Не гуманисты, а Кальвин заложил основания Нового мира. И именно последователи Кальвина, английские пуритане, создали Америку (такой, как мы ее знаем сегодня). Столь великое дело было, конечно, не под силу гуманистам с их вялым скепсисом и гедонизмом. Такое смог свершить лишь героический, фанатичный дух, которым сполна обладали первые пуритане.
Пуританизм стал истинным духовным ядром американской цивилизации. И сегодня мы угадываем и распознаем его влияния (скрытые за сугубо светской риторикой) в идеях «американской невинности», «американской исключительности», экспансионизме американской политики. Так что не утопия в духе Томаса Мора стала основой Нового Света, но внушающая ужас (Dectum horribile) «Доктрина Предопределения» Кальвина, это «вечное повеление Божие, которым Он определяет то, что Он хочет сделать с каждым человеком. Ибо Он не создает всех в одинаковых условиях, но предписывает одним вечную жизнь, а другим вечное проклятие».
Мы привыкли считать, что американская демократия основана на идее равенства. Но факты свидетельствуют об обратном: американская демократия основана на идее самого радикального и ужасающего из неравенств, какое только мог измыслить человеческий ум.
Не менее странно обстоит дело и с понятием «свободы». Для добропорядочного кальвиниста свобода есть не более чем осознанная необходимость беспрекословного подчинения. Лишь радикальное требование «автономности», лежащее в основе мировоззрения английских «индепендентов» 16 века, заставило конгрегации пуританских «святых» в конце концов, смириться с независимостью сект. В дальнейшем дроблении эта независимость развилась к автономности каждого индивида.
То есть «свобода» американского общества не имела ничего общего с прежней христианской свободой Средних Веков (знаменитое «люби и тогда делай что хочешь» Бл. Августина). Это была сугубо внешняя свобода, прежде всего – свобода предпринимательства (то есть свобода делать на ближнем деньги, как без обиняков заключал Бен Франклин).
Взамен старых общественных отношений, основанных на общем родстве, языке, нации и вере, явились новые, основанные на абстрактном «общественном договоре» – теории, также растущей из кальвинистского «договора с Богом», – связавшем обезличенных «индивидов» в новое общество людей, вполне равнодушных друг к другу.
Новая система общественных отношений, названная «капиталистической», одними была признана чем-то невероятно прогрессивным, другие же недоумевали: «Капитализм является странным убеждением, что самые мерзкие люди из самых мерзких мотивов как-то действуют на всеобщее благо» (Д. М. Кейнс).
Помимо «свободы» Новое Время оказалось также ослеплено идеей Равенства. Ослеплено, потому что, взглянув на нее трезво, мы сразу увидим множество проблем. Прежде всего, равенство – откровение «будущего века». Но реальный мир находится в становлении, следовательно, так же далек от равенства, как и от рая.
Прежний мир не говорил о равенстве, он говорил о Божественной Любви. Он знал, что равенство на земле недостижимо, и лишь там, в Небесном Иерусалиме все будут «равны» как истинные дети Бога.
Новый мир упразднил Божественную Любовь, заменив ее «равенством» и «справедливостью». Но мир, одержимый «равенством», слишком легко подпадает убеждению, что оно достижимо здесь и сейчас. Такой мир поклоняется Закону, строит Утопию, и пожинает Диктатуру.
Под знаком этого соблазна и прошло все Новое время, вся так называемая «эпоха Модерна». В течение четырехсот лет Светлое Завтра объявлялось вот-вот уже почти наступившим, пока, наконец, уставшее, разочарованное и выгоревшее дотла человечество не обнаружило, что его Светлое Завтра осталось далеко позади.
Прелюдия демократических революций
Вероятно, к XV веку христианский мир действительно созрел для более глубокого осознания идей свободы, равенства, личности. Увы, великая метафизика Отцов Церкви слишком слабо коррелировала с реальной жизнью, и христианский мир погрузился в глубокий кризис, признаками которого стали коррупция власти, безверие элит и всеобщее ожидание конца света. Ответом на этот кризис стали гуманизм и реформация.
Реформация разбудила мощную народную стихию, сильно усилив при этом пафос индивидуальной веры и ослабив роль церковной организации. Первым же результатом стало падение народных нравов.
Сам Лютер, разочарованный такими плодами своей реформы, писал:
«Крестьяне чрез Евангелие сделались теперь необузданными, думая, что они могут делать все, что угодно. Они не боятся и не страшатся ни ада, ни чистилища; они говорят: я верую, поэтому буду спасен».
Дело кончилось тем, что немецкие крестьяне под руководством фанатичного апокалиптика Мюнцера приняли настоящую революционную программу с призывами к борьбе за «освобождение бедных от гнета господ» и переустройству жизни на основе «общей пользы» и «божественного права» и принялись грабить замки, монастыри, церкви, господские имения, производя разделы имущества и объявляя свои действия началом установления «всеобщего равенства».
Эпопея крестьянских войн (1524-1526 годы) кончилась катастрофой диктатуры анабаптистов (перекрещенцев) в Мюнстере (1533 год). Лидер анабаптистов Иоанн Лейденский (последователь казненного к тому времени Мюнцера), объявив себя Мессией и царем Сиона, провозгласил пришествие Царства Божия, переименовал Мюнстер в Новый Иерусалим, вырезал всех горожан, несогласных принять «новое крещение», ввел обобществление имущества, переименовал улицы и дни недели, отменил деньги, сжег все книги (исключая любимый им Ветхий Завет), наконец ввел многоженство и обобществление женщин.
С ужасом глядя на эту репетицию будущих «великих демократических революций» Лютер заметил:
«Нет столь малой искры, которой не мог бы дьявол при попущении Божьем, раздуть во всемирный пожар».
В то время, когда Лютер переживал крах своих надежд на духовное возрождение Германии, Кальвин только еще начинал свой путь, прилежно внимая университетским лекциям в Сорбонне. Вскоре после краха анабаптистской коммуны, он выпустил в свет первое издание своих «Наставлений в христианской вере» (Institution de la religion Chrestienne) (1536 год), не дав таким образом погаснуть «искре свободы» Мюнстера.
Подобно анабаптистам, Кальвин имел ясное намерение строить «царство Божие» в этой жестокой земной реальности. Но не питая иллюзий по поводу человеческой природы, и не срываясь в утопии, опирался в строительстве идеального общества на жесткую диктатуру Закона. Именно такую республиканскую диктатуру он и установил в Женеве: заглядывающие в окна патрули, запрет праздников, танцев, развлечений и вообще любого проявления чувств, атмосфера всеобщего страха, тюрьмы для нарушителей общественной нравственности и так далее.
По выражению французского историка Мишле, Женева сделалась «городом духа, основанным стоицизмом на скале предопределения».
Потребуется некоторое усилие, чтобы узнать в этих реалиях современные либеральные демократии Запада. Однако факт остается фактом – они берут свое начало именно отсюда. В равной степени и республиканизм, разделение властей, теория общественного договора, развитие капиталистических отношений – такие же прямые наследники Кальвина, как и его теократическая диктатура.
Церковная организация Кальвина стала матрицей всех будущих революционных структур. И французскую революцию 1789 года можно смело назвать заключительным аккордом Реформации Кальвина.
Духовный переворот
То, что совершил Кальвин с христианской доктриной, было поистине духовным переворотом. Если центром прежнего христианства был Христос, а главными его событиями – Рождество и Воскресение, то центром «нового христианства» оказался каждый отдельно стоящий индивид, а главным событием – факт его личного избрания.
Ветхий Завет в учении Кальвина плавно и естественно перетекает в Новый. Является Посредник (новый Моисей) и переводит избранных (через новое Чермное море – крещение) на «новые рельсы»: из детского возраста – в возраст зрелости. Роль Христа сведена здесь к минимуму. Живой Бог кажется даже лишним в мире, главным действующим лицом которого является Закон. Именно Закон (Договор человека с Богом), утвержденный над Ветхим и Новым Заветами, полновластно царит в системе Кальвина.
«Реформация означала не полное устранение господства Церкви в повседневной жизни, а лишь замену прежней формы господства иной; причем замену господства необременительного, практически в те времена мало ощутимого, подчас едва ли не чисто формального, в высшей степени тягостной и жесткой регламентацией всего поведения, глубоко проникающей во все сферы частной и общественной жизни», – справедливо писал Макс Вебер в своем знаменитом труде.
Действительно – подчеркнем этот важнейший момент – при том, что кальвинизм в своих крайних выражениях можно назвать апофеозом индивидуализма, его настоящей «единицей измерения» становился не индивид, а община, «новый народ».
Первейшим импульсом кальвинизма был исход из уготовленного геенскому огню мира и безжалостная война с ним. Законом жизни пуританской общины становилась всеобщая мобилизация.
«Всю свою жизнь пуританин проводит в битве, в которой Христос – его командир, его оружие, его молитвы и слезы. Крест – его знамя, а его девиз – vinci qui patitur («тот, кто страдает, побеждает»)» – писал Джон Гере в трактате «Характер старого английского пуританина или нонконформиста» (1646 год).
Община обрела вид своего рода мирского монастыря или даже воинского формирования, состоящего из закованных в непроницаемый кокон строгости, собранности и подозрительности «солдат Бога». Всякие привязанности, всякая непосредственность, всякая эмоциональность из этого пространства были безжалостно изгнаны, все естественные связи заменены рациональными узами Закона и Порядка.
В сущности, пуританин – страшный эгоист. Его интересует только он сам, его «ужасный вопрос» (Пушкинский «духовный труженик» из стихотворения «Странник», созданного по пуританской классике, книге Джона Беньяна «Путь паломника», застигнутый видением геенского огня, пожирающего город, вопрошает: «что делать буду я? Что станется со мной?» – и бежит, объятый ужасом, прочь из города от жены и детей).
Исходя из этого апокалиптического мирочувствия, пуританин создает свою мрачную, окрашенную в багровые тона, мистику.
«Для того чтобы полностью понять всю своеобразность человеконенавистничества этого мировоззрения, – замечает Макс Вебер, – следует обратиться к толкованию Хорнбека (см.:Hoornbeek. Theol.pract.I, p. 882) о завете любви к врагам: «Мы тем сильнее отомстим, если, не свершив отмщения, предадим ближнего в руки мстителя – Бога... Чем сильнее будет месть обиженного, тем слабее будет месть Божья».
Мы видим как христианское учение о «любви к ближнему» обращается здесь в учение прямо противоположное, превосходящее даже ветхозаветное «око за око». Пуританин отказывается от личной мести лишь для того, чтобы тем самым предоставить полную свободу действий своему яростному и жестокому Богу. Конечно, и прежние христиане не были свободны от подобных чувств. Но это были маргинальные мнения, осуждаемые Церковью. В пуританизме же они стали ядром доктрины.
Душевный идеал пуританина – бесчувственность (вернее, полный контроль над своими чувствами). Из всех человеческих эмоций ему разрешена, в сущности, только ненависть. Прежде всего, конечно, ненависть ко греху, затем ненависть к себе как возможному носителю греха, и, наконец, ненависть к отверженным.
Замечательным примером этого исключительного бессердечия может служить знаменитое письмо герцогини Ренаты д'Эсте, матери Леоноры (послужившей прообразом гётевской Леоноры в его драме «Торквато Тассо») к Кальвину, где среди прочего она пишет, что «возненавидела» бы отца или мужа, если бы удостоверилась в том, что они принадлежат к числу отверженных.
Общество, воспитанное пуританизмом и сегодня сохраняет многие его своеобразные черты. И в той игре «божественных эгоизмов», которую мы только что рассмотрели, не трудно узнать многие социальные реалии современной Америки.
Предельный индивидуализм, акцент на «внешнюю аскезу», превозношение над людьми «не нашего круга», необходимость скрывать свои чувства и постоянно доказывать свою «избранность» – в таком обществе, стоит лишь ослабнуть духовному напряжению, неизбежно буйно начинают цвести цветы лицемерия. Тип современного американца начал складываться, лишь только идею Бога в пуританском обществе стала все более настойчиво вытеснять идея Денег. (Этот важный момент зафиксировали в истории знаменитые «Наставления купцу» Бена Франклина, являющие по стилю и духу чистейшую пуританскую проповедь, только вместо идеи Бога в них везде фигурирует идея Денег).
Типичный средний американец с рождения до смерти вынужден играть бесконечные роли в бесконечных «социальных играх», нося, словно солдат униформу, всевозможные маски. Американские супергерои (эти своеобразные потомки «вновь избранных святых»), американские улыбки и американские телешоу, сама поразительная американская душевная холодность янки и отсутствие глубины (последняя едва ли превышает глубину его личного бассейна) – все это берет начало в пуританской мистике и являет естественные черты распада пуританского общества.