В конце шестидесятых долгоиграющая пластинка перестала служить фонограммой семейного праздника и вечернего уюта. Альбомы уже не представляли собой набор приятных для покупателя песен, они сделались трибуной авторов-графоманов, чьи маразмы человек, заплативший за пластинку деньги, обязан был если не полюбить, то, по крайней мере, выслушать разок – другой…
Ван Моррисон был одним из первых, кто решился на столь рискованный шаг, своим примером подняв шлагбаум перед толпой авторов-исполнителей, томившихся в «отказе» коммерческого успеха и внимания критики. Он ясно дал понять комплексующим коллегам: отныне можно прослыть живым классиком, компенсируя с помощью умелых помощников и отсебятины неспособность придумать полноценную композицию, как это умели делать его сверстники, от Пола Саймона и Джима Уэбба до Северина Краевского с Давидом Тухмановым. Корневая бездарность перестала быть препятствием при поступлении в еще не возведенную «палату славы рок-н-ролла».
Если ультрасовременный образ Боба Дилана своим неканоническим совершенством затыкал рот антисемитам и скептикам, а Эрик Бердон гремел с эстрады, почти как Вознесенский, то их наименее эффектный современник даже в самом модном антураже смотрелся как журналист из советской глубинки: в шляпе и плаще, с портфелем писанины, «которую поймут через века». Не удивительно, что большинство его дисков (за исключением дорожающих и редких – с группой Them) попадали к нам в Союз в нераспечатанном виде, кочуя из портфеля в портфель: «Предупреждаю, мэн – это на любителя».
Любителей, впрочем, хватало. Детям учителей английского языка нравилось смачное словосочетание «Slim slow slider». Оно звучало как заклинание из сказки Андерсена. Альбом, который закрывала эта пьеса, напоминал самиздатский альманах поэзии. Он и назывался подобающе – «Астральные недели». Загадочно, с намеком. Вопрос, почему именно «астральные», а не «авральные», или, скажем, «сакральные», обычно оставляли без ответа.
Slim Slow Slider почему-то не дышит магической свежестью эмоций, той, что излучают даже коммерческие шлягеры тех лет. Вместо дыхания от нее шибает скукой корпоративов, и расчетливой «мудростью» богемных оракулов в вышитых шапочках, из-под которых на вас смотрят умными глазками ценители плебейской прозы Мураками. Сочинители непонятных текстов (а Ван Моррисон из их числа) склонны оправдывать свою ахинею (иногда за них это делают биографы и рецензенты) примерно так: «это, мол, череда обворожительных образов и зарисовок, а не вразумительный рассказ», где все подчинено смыслу и ясно с первых слов. Оставьте вашу обывательскую логику! Этот мир безумен!» и прочее в том же духе.
Вот мы в такой манере о нем и напишем…
Этот Иван Грозный поэтического многословия начинал как один из наиболее многообещающих «хипстеров» британской поп-сцены. Иванушка-дурачок ловко «впевающий» негроидные идиомы и полувопли в двухминутный регламент клубного ритм-энд-блюза. Голосом похож на Джаггера (только больше ловкости: там, где Джаггер скандирует – Ван жонглирует). Но еще больше голоса обоих похожи на голос одного гениального негра по имени Don Covay. Don Covay избавляет от выработки индивидуального стиля. Все продумано до них – знай только слизывай, разучивай, и делай вид, будто это чертовски трудно. В отличие от Джаггера, с сексапилом у Моррисона просто катастрофа. Он не интересен стареющим декадентам, Трумэну Капоте или Жану Жене. Его место не среди андрогинов Энди Уорхола, а в пропахших портвейном полуподвальных мастерских, где мужиковствует отвергнутая бомондом богема. Ван Моррисон – митькующий хипстер, скучный и неотесанный. Зато его готова обнять люмпен-интеллигенция с рабочей косточкой, обильно расплодившаяся по всей планете – джентльмену не продохнуть. Этой ей адресован его придурковатый сигнал из пьесы Bring’ Em On In: Фай-ду-ляй, ля-люй, ля-люй, ля-лю!
Он мог бы сказать о себе и голосом Яшки Купцевича из «Дела Пестрых», примерно так: «Я, брат, интеллектуал. Экзистенциалист… Псих во мне серьезный…»
Скупой и агрессивный протопанк ранних Them избавляет пролетария (одно время он зарабатывал на жизнь мойщиком окон, и посвятил этому одноименный длиннющий опус) от упреков в претенциозности. Вот он монотонно выкрикивает: Лил’ гёл-лил’ гёл-лил’ гёл… Лил Гёл! Завоевывая сердца подростков, которым нужны только вопли и ритм.
В песне Little Girl всего один аккорд. Оскорбительная простота. Но замысел еще проще – показать, насколько легко, дешево и сердито может опроститься мыслящий человек. И, надо сказать, Them не просчитались, они сумели заставить полюбить суррогатную искренность грубость своих ранних вещей самых капризных приверженцев музыки 60-х годов: «Прикинь, как удобно – соул без негров. Наши, белые ребята – Ваня Моррисон. А как поет! Сердцем поет! О нас с тобой. О девчонках наших. Глория – по-русски значит «слава». Фай-дуляй, ля-люй, ля-лю…». От Them не отрекаются и не спешат избавляться, даже стоя одной ногой в могиле. Догадливый Боуи включил их песню в ностальгический альбом Pin Ups. Правда, его выбор пал (возможно, умышленно) на самую идиотскую песню коллектива (Here Comes The Night), но исполнил он ее со стариковской высокопарностью (будучи 25-лет отроду) – как реквием по ушедшей юности…
Этот аутоэротический самообман впоследствии обернется для поклонников тифозным бредом на всю оставшуюся жизнь. Потому что, покончив с ритмичными песнями-двухминутками, Ван принялся издавать безлимитный вой, принципиально отказываясь («каприз гения»!) заранее обговаривать метраж и аранжировку своих сочинений с другими участниками записей. Так воют пьяные (с академическим бэкграундом) содержанки в лесных угодьях богатого друга и покровителя. Далекий от галлюциногенов певец выдавал картинки из будущего – пьяный мужчина средних лет в английском парке куролесит с фляжкой виски в одном из карманов замшевой кофты (в другом у него томик Де Токвиля). И холодит затылок жуть догадки – все настоящее: и виски, и замша, и даже мудрый Де Токвиль. Только – не англичанин это поет.
Его прозвище в музыкальных кругах больше напоминает кликуху фарцовщика. Van The Man. «Ваня – наш человек». Иван Георгиевич Моррисон – есть что-то от Набокова в этом сочетании, не правда ли? Ваня – божий человек. Человек, да не наш. Возможно, иногда это лучше, чем наш, но не человек.
А верные поклонники были вынуждены 20 лет к вою Вана прислушиваться, заставляя себя полюбить и его лже-джаз (Moondance), и псевдо-кантри (Tupelo Honey), и клинический соул без всякой души.
Чем особенно неудобен для меломана Ван Моррисон – он всегда узнаваем. Только эта узнаваемость не радует. Как не радует выпивка того, кто незаметно для себя стал алкоголиком. Допустим, Уилсон Пиккетт поет Mustang Sally, и мы слышим неисчерпаемую по оттенкам песню, а у Вана Моррисона мы слышим только его. И ничего больше. И так вот уже 48 лет. Пора лечиться. Но от дурновкусия не кодируют.
Декламация загадочных стихов на фоне еще более невнятной тайнописи флейт и саксофонов («джазменам только дай»!) выродилась в чтение докладов, написанных аршинными буквами.
Там, где Том Джонс совершенствует, Ван Моррисон искажает.
Клифф Ричард вносит ясность, Ван Моррисон как бы эстетствует, подменяя содержательность формализмом того самого убогонького митькующего хипстера.
Не англичанин поет.
Кому он, собственно, такой нужен? – этот вопрос по его адресу звучит одновременно и нагло, и… деликатно. Не все сразу. Время пока есть.
Иван Ребров ужасен по-русски. Ван Моррисон отпугивает космополитизмом своей «подлинности». От его веселости несет занудством, а гипнотическая серьезность выжимает из слушателя нервный смех. Слушать его вообще бывает противно до неприличия. Но это – первое впечатление. В рок-музыке верным оказывается как минимум девяносто третье. Немудрено, что Ван под старость лет, подобно многим идейным и стилистическим банкротам своего поколения, стал искать утешения в сайентологии, подкрепляя наукообразными комбинациями ставшую наивной в компьютерный век абракадабру.
В идеализации Вана Моррисона есть нечто общее с идеализацией монархов верными слугами. Какая-то гаитянская любовь дворника Прохора к своему барину, стреляющему в парке ворон под Slim Slow Slider.
Моррисон развратил и научил кривляться целую плеяду зануд и шоуменов, включая своего знаменитого скучнейшего однофамильца. Длинные монологи, замирание в скрюченной позе на фоне ударной установки – отрешенность с переходом в языческие пляски сомнительной хореографии. Он много сделал для того, чтобы рок «синих воротничков» – аналог отечественного «шансона» – поставил под угрозу само понятие «западный стиль» и нанес непоправимые травмы популярной культуре США. Бородатые личности типа Боба Сигера вдруг заголосили о тяжелой судьбе работяги, шагнув на переполненные стадионы с подмостков полупустых клубов. Типичным героем благополучной Америки почему-то заделался не то Челкаш, не то алкаш… босяк одним словом.
Нас вдруг стали принуждать любить бездомных и бродяг, безработных и голодающих, но делают это люди, в основном к рабочему классу никакого отношения не имеющие. «Сколько я пахал! Ох, как я пахал! Ну и пахал же я!» – уверяет нас тот же Боб Сигер, вытряхивая душу из примитивной пьесы Вана Моррисона I’ve Been Workin’. Только мы ему не верим. Как не верит опытный терапевт симулянту, жаждущему больничного. С какой стати? Фальшивый пафос «поющих под пыткой» скомпрометировал себя еще в эпоху Хрущева и Кеннеди.
Приезд в СССР для западного артиста, это, как правило, «поцелуй смерти». К нему уже никогда не будут относиться с прежним благоговением. Тем не менее, некоторые группы и солисты, избегнув подобной участи наяву, как будто умудрились побывать здесь в неком волшебном сне, и даже успели позаимствовать некоторые приемы у местных «рокеров». Заметить этот факт в эйфории золотого века рок-музыки было довольно трудно, да и «кайф ломать» не хотелось.
Порядком заезженная I Put a Spell On You начинается у Them тривиальной фразой саксофона, как фельетон про стиляг. Или как «Остров невезения», в конце которого Андрей Миронов преподает советским зрителям мастер-класс джазового скэта. Скэт, когда им пользуется куда менее артистичный Ван Моррисон, звучит приблизительно так же, как в комедии Гайдая, только слушатель не хохочет, а плачет – ибо заплатил за удовольствие не двадцать пять копеек, а куда как больше. Возможно, он расплатился за эту дурновкусицу молодостью и душой.
Абстрактный гибрид «портовой таверны» и театрального капустника со стукачами и парторгом – вот походящий антураж. Нина Симон легко превращается в Елену Камбурову, и наоборот, а Джим Моррисон, поющий про «хрустальный корабль» (жаль, что английская транскрипция не позволяет картавить в духе Вертинского) – в Эдиту Пьеху, призывающую «Любите при свечах!» У нее с Моррисоном даже парики были одинакового фасона.
Когда-то Van The Man поднимался на сцену к начинающим The Doors, и десять минут тошнил оттуда свою «Глорию» (идеальный номер в репертуаре еще одной «актрисы погорелого театра» – «авангардной поэтессы, сиречь бездарности, Патти Смит). Сегодня можно включить телевизор и увидеть, допустим, коренного англичанина Кена Хенсли где-нибудь под Новгородом на одной сцене с кем-нибудь из «наших». О, этот смелый новый мир!
Еще раз подчеркну – желающий удостовериться будет изумлен сходством и взаимозаменяемостью «Востока» и «Запада» настолько, что, скорей всего, предпочтет сделать вид, будто ничего не заметил, так ничего и не понял (недоступность для понимания – главный ингредиент харизматической бурды Вана Моррисона).
Я лично знал троих представителей послевоенного поколения, которые заставили себя, закрыв глаза, перемахнуть пропасть, отделяющую ранний Them от сольных работ бывшего вокалиста легендарной группы. Сольное творчество началось с пятнадцатиминутного доклада про то, чем пахнут простыни мертвой туберкулезницы (T.B. Sheets) – тема, достойная обсуждения на форуме нюхачей-мазохистов.
Я потерял интерес к этим людям, когда они достигли пенсионного возраста, когда сама походка бывшего битника начинает вопить о снисхождении. Ни детей, ни четкого представления об окружающем мире, ни возможности оставить что-либо по наследству – так заканчивает жизнь сумасшедший, которому нравилось, не зная языка, балдеть от одних только интонаций. «Смотрю на тебя, и не знаю, что делать», – не ахти какая поэзия, но сказано точно, добавить нечего. Этими словами заканчивается текст Slim Slow Slider, уступая место импровизации (так называются выходки дорвавшихся до оплаченного терпеливым продюсером студийного времени джазистов).
«Базарят как Анджей Зелинский в “Октябрьском”», – комментировал поэзоконцерты обоих Моррисонов один циник из числа старых хиппи. И он прав. Но если старому хиппи слышится поляк на гастролях по советской глубинке, то мне видится иная картина, когда я слушаю концертные, «живые» записи Вана Мориссона. Идет кино. На экране войска освободителей берут штурмом некое утопическое узилище, концлагерь по типу острова доктора Моро. Зритель болеет за бойцов неведомой ему державы, переживает за узников, проклинает тюремщиков. И наконец – победа. Торжество мученичества и героизма. А на праздничном концерте становится ясно, что в темницах и лабораториях «томились» отпетые, потомственные мутанты-изуверы с тысячелетним стажем.
Третий подопытный оказался самым устойчивым приверженцем Вана Моррисона. Он дольше всех исправно продолжать «рубить» у меня диски своего кумира, даже когда двое его единомышленников вероломно и разумно отреклись от прежней любви. Наш взаимовыгодный симбиоз продолжался до конца 80-х, пока мой клиент (с опозданием – сделать это раньше ему мешали снобизм и промывка мозгов с моей стороны) не открыл для себя ДДТ. И все – как обрезало. «Это же то же самое, только круче!» – были его последние слова. Нам все ясно.
Terra America рекомендует после этой статьи слушать не антигероя этой публикации, а более подобающую культурным людям музыку: