От редакции. Летом 2012 года на полки книжных магазинов Москвы вышел перевод наиболее известного романа Томаса Пинчона «Радуга тяготения» в переводе Максима Немцова и Анастасии Грызуновой. Пинчон – один из самых сложных современных писателей, человек, сделавший свое творчество, как и свою жизнь, символом неразгаданной тайны. Помимо намеренной эзотеричности романов Пинчона ощущение тайны возникает также в силу загадочности самой личности этого писателя. Он скрывается от прессы, остается непубличной фигурой, и его поклонникам до сих пор известна по существу лишь одна его фотография. Но ведь в России существует такой же загадочный писатель: не сталкиваемся ли мы в данном случае с откровенным подражанием американскому прообразу? Об этом размышляет наш новый автор, известный московский писатель и критик Владимир Березин.
* * *
Миллионы людей каждый день проезжают мимо настоящего символа постмодернизма. Это довольно примечательное, хотя и славное пробками место – поворот с Ярославского шоссе на подмосковный город Королёв. Там, как символ наукограда, стоит памятник одной из ракет конструктора Королёва. Довольно много людей при этом считают, что это памятник ракете Фау-2. Действительно, Р-1, первая ракета, которую сделал Сергей Павлович, была точной копией немецкого «вундерваффе». Но на бетонном постаменте под Москвой стоит всё же другая ракета – Р-2, уже лишь наполовину немецкая. Она на три метра длиннее оригинала, в ней есть масса иных решений, хотя немецкие разработки, а то и детали, в ней присутствовали.
Суть постмодернизма состоит как раз в этом – в оправданном цитировании, в интернационализации образов, работе с контекстом и прочих играх.
При этом настоящий постмодернист играет и с читателем, и с реальностью.
Томас Пинчон в этих играх оказался круче многих.
По действию на современную культуру он может соперничать с модернистом Джойсом и его влиянию в двадцатые и последующие годы. И речь тут идёт не о сравнении писателей, а именно о сравнении механизма функционирования текстов.
Пинчон родился в тридцать седьмом – в русской литературе его ровесники Маканин, Распутин, Битов, Шпаликов и Ахмадуллина. Погодки – Высоцкий, Венедикт Ерофеев и Юрий Коваль. При этом биография Пинчона его ранних лет проста – пара лет занятий физикой в университете, потом поступление во флот (чрезвычайно распространена его фотография в белой матросской шапочке), потом он получает степень бакалавра, но уже по литературе. Работает в корпорации «Боинг», но в 1963 году уже получает премию за лучший дебют. С тех пор его популярность растёт, а вот фотографии появляются все реже – он становится настоящим затворником.
К настоящему времени Пинчон написал семь романов и не так уж много рассказов. Среди романов чаще всего обсуждается «V», «Выкрикивается лот 49» и «Радуга тяготения» (С последним названием сложно – Gravity’s Rainbow без перевода звучит куда лучше).
«Радугу» перевели и издали только что, «Выкрикивается лот 49», написанный в 1966 году, появился у нас двенадцать лет назад, да и первый роман вышел у нас тогда же, в 2000-ом.
Парадокс Пинчона не в его известности, а в том, что он был неизвестен в СССР.
Хотя был ещё один автор, радикально опоздавший к советскому читателю, но от этого не менее, а даже более им любимый. Это Рональд Руэл Толкин.
«Хоббит», написанный им в 1937, был опубликован в СССР в 1976 году, а «Властелин колец», вышедший в 1954, появился в официальном русском переводе в 1982.
Пинчон появляется как минимум в трёх сериях «Симпсонов», причём в одной из них он бегает рядом со своим домом с картонным пакетом на голове – на нём ещё висит плакат «Я Томас Пинчон» и он всем предлагает сфотографироваться. Последнее, что он выкрикивает: «Я могу приплатить!» – так над ним (и с его участием) масскульт издевается над затворничеством.
Иногда сравнивают Пинчона и Пелевина, но сейчас объединяет их только стратегия непубличности. Пелевин, который (по слухам) осознанно, в след Пинчону, стал непубличной фигурой, имеет совсем иной генезис. Он больше похож на знаменитого клоуна Карандаша, с методикой эстрадного представления которого связано выражение «утром в газете, вечером в куплете».
Пинчон гораздо более сложен, он работает со стилем (вернее, со множеством стилей, создавая из них подобие симфонии). К тому же если романы Пинчона и используют актуальную политическую реальность, то отнюдь не в качестве главного стилистического приёма.
Одна из популярных версий объединяла затворника Сэлинджера и затворника Пинчона. Когда журналисты подступились к нему с вопросами, то он передал им записку: «Очень хорошо. Не оставляйте эту версию». Но потом Сэлинджер умер, и Пинчон остался главным затворником – не считая скрывающегося, но пока живого Рушди. Но Пинчон как явление состоит не только из этой стратегии «затвора» и «упрятывания», а ещё из своих книг.
Об успешности стратегии продвижения личного бренда писателя можно говорить бесконечно, но имеет смысл сказать сразу: сила Пинчона именно в том, что он делает очень сильную литературу.
Романы его очень сложны, в них, как правило, много сюжетных линий. В одном только Gravity’s Rainbow полтысячи героев, причём разные фрагменты написаны в разном стиле, всё это перемешано, но, тем не менее, всё прочно связано.
Читатель романа классического типа привык к простоте – герои движутся по миру в режиме отсроченной свадьбы. Четыре борхесовских сюжета уже кажутся слишком сложными, всё проще: герой, дракон-злодей, принцесса-прелестница, битва и звон свадебных колоколов.
Пинчон, наоборот, похож на саму жизнь за окном – герои толкают друг друга. Судьбы переплетаются. Злодеи избегают возмездия. Герои не получают привычной награды. Финалы часто открыты или вовсе не ясны. (От этого советские пересказчики сюжетов Пинчона, да и нынешние рецензенты, постоянно путаются).
В «V» – политическая и военная история Европы первой половины XX века – немцы, англичане, шпионаж; женщины, переодетые мужчинами, поиски этих и других женщин... В «Лоте 49» – домохозяйка, вовлечённая в историю тайной службы, которая есть зеркало реальной почтовой службы (оттуда приплыл рисунок почтового рожка, как опознавательного знака поклонников Пинчона); история вокруг Фау-2 как лейтмотив Gravity’s Rainbow.
Вот мы и вернулись на Ярославское шоссе.
Пинчона впервые опубликовали у нас лет пятнадцать назад, в 1996, кажется, году. Это при его безусловной не то что славе, а просто несомненном влиянии на мировую культуру. Там его имя – абсолютный синоним слова «постмодернизм»; а в России постмодернизм начинался с попыток подражания Умберто Эко.
Западная интеллектуальная мода в СССР всегда запаздывала лет на десять – и дело не только в идеологической цензуре. Языки внутри железного занавеса знали мало, книга сперва ждала оказии, потом ждала прочтения в СССР, затем долго (по западным меркам) делался перевод (и вот тут вступала издательская и редакторская цензура), затем задержки в структуре планового книжного процесса с его фондированной бумагой и прочими лимитами.
Но при этом были тексты заведомо непроходные – мотивом отторжения были не только перипетии сюжета (вроде поединка Джеймса Бонда с генералом КГБ Гоголем), но и высказывания автора. Отношения с зарубежными писателями у советских издателей теплели в зависимости от их интервью, а не от их книг. Так Джеймс Олдридж становится лауреатом Ленинской премии (он, кстати, и поныне жив), а Генрих Бёлль, пустивший на постой Солженицына, получает волчий билет.
Пинчон, никогда не делавший актуальных политических заявлений, пал жертвой (то есть, это советский читатель пал жертвой, конечно) сразу нескольких других обстоятельств – сложности перевода и вообще сложности.
Так бывает – и ныне издатель не возьмётся за текст, судьба которого непонятна.
Тут есть ещё одна аналогия с Джойсом.
Однажды писатель Коэльо попенял Джойсу за сложность.
Это не отменяет того, что сам Паоло Коэльо – символ поп-литературы с её лозунгами «писать попроще», оценивать значимость цифрами тиражей и желанием изрекать глубокомысленные глупости. Но это никак не доказывает того, что «One of the books that caused great harm was James Joyce's 'Ulysses,' which is pure style. There is nothing there. Stripped down, 'Ulysses' is a twit»[1]. Есть, кстати, отдельный вопрос, нужно ли прислушиваться к мнению человека, который нас раздражает. И это чрезвычайно полезный вопрос (в том случае, если у нас есть ещё и немножко свободного времени).
Скажем, какая-нибудь детективщица вдруг скажет: «Писатель Толстой вовсе никуда не годен, косноязычен, путается в композиции, а уж о том, что он семейный деспот и одержим, всем известно». Если писательница говорит это мимоходом, то и Бог с ней. А вот если мы разберём благодаря её словам, что было косноязычие тогда и сейчас, как писал Толстой (и как, к примеру Достоевский), за что мы любим или не любим классика, вот по-честному, без оглядки на окружение, без боязни прослыть дураками...
Но это сложная задача. Тот, кому она интересна, не боится ни сложности Джойса, ни сложности Пинчона.
У Пинчона, как и у Джойса, есть одна общая опасность: их могут полюбить в пересказе. (Собственно, с Джойсом это уже случилось). Пинчона спасает то, что пересказать его трудно. А сейчас литературные святыни читают мало, принимая их величие на веру. Читать толстые, сложные книги вообще тяжело – и Джойс с Пинчоном среди них.
* * *
Современный Пелевин прост – это узнаваемая реальность. Не случайно в молодости он ходил с диктофоном и записывал на него понравившиеся ему выражения (анекдоты, истории…) знакомых. Он использует все, что попадает под руку: берутся истории, темы, слова, всякие фразы из жизни, и тут же суются в текст – и в этом первый секрет Пелевина.
Второй заключён в термине «раскрытие метафоры» – вот есть выражение «оборотни в погонах», так у Пелевина милиционер оказывается действительно волком-оборотнем.
Последний, третий, – парадокс. То есть, нужно в обыденных понятиях поменять знак: Толстой-непротивленец становится знатоком рукопашного боя ну и тому подобное.
Пинчон знаменит как раз тем, что герои у него разные – одни описываются телеграфным стилем, другие сами говорят живо и связно, третьи бормочут как параноики. Куда большее количество приёмов переходит в качество, узлы образуют ковёр:
«Я – воплощенье двадцатого века, – начала декламировать Бренда. Профейн откатился в сторону и вперил взгляд в узор на ковре».
Одна из героинь декламирует свои стихи на набережной:
«Я – рэгтайм и танго; я прямой шрифт, геометрия в чистом виде. Я – бич из волос юной девы, я – искусно сплетенная цепь упадочной страсти. Я – безлюдный вокзал в каждой столице Европы. Я – Улица с рядами унылых казенных домов; cafe-dansant, заводная кукла, играющий джаз саксофон; парик солидной туристки, резиновый бюст педераста, дорожный будильник, который всегда отстает или спешит и звонит всякий раз по-другому. Я – мертвая пальма, пара бальных туфель нефа-танцора, иссякший фонтан на исходе сезона. Я – собрание всех аксессуаров ночи».
Это похоже на часть бесконечного оглавления очередного романа, написанного американским затворником.
Кстати, у Пинчона герои перетекают из одного романа в другой – и связность возникает не только на уровне книги, а во всём написанном автором. При этом первые тексты Пелевина действительно имеют общую с Пинчоном интонацию – не внешнюю, а внутреннюю.
Пинчон не политизирован, но политической истории в его текстах много – только подаётся она через деталь, вернее, через тысячи деталей. В голове у читателя есть уже картина мира: Сталин, Гитлер, Рузвельт, войны, геноцид, масоны, литературные образы и сюжеты.
И умный Пинчон подсовывает читателю ярлыки-ссылки на всё это, но предоставляет читателю самому складывать пазл, по сути, предлагает ему совместное разгадывание высококачественных загадок.
Так действовал и Пелевин, когда рассказывал историю о секретных документах, которые должны были быть уничтожены, но уничтожителей убрали чистильщики, а этих чистильщиков уничтожили уже другие чистильщики, а за ними последовали новые. Ящики же с высшими и низшими тайнами Кремля по-прежнему лежат в кузове военной полуторки, поставленной на постамент в качестве памятника фронтовым шофёрам.
Одна беда – настоящих, непритворных любителей этого жанра не так много.
Гораздо больше тех, кто уверен, что на подмосковном шоссе стоит ворованная ракета.
[1] «Одна из книг, причинивших великий вред — "Улисc" Джеймса Джойса, которая представляет собой стиль в чистом виде. Там ничего нет. Обнаженный "Улиcс" — не более чем твит».