В политических системах, близких к идеально двухпартийным, обе «президенто-пригодные» партии представляют собой широкие союзы группировок разных оттенков. В обеих есть сегменты с контрастными программными элементами. И сегменты, почти не отличимые друг от друга. До президентства Рейгана обе партии посылали на президентские выборы представителей более радикального крыла. Постепенно, однако, в обеих партиях инициатива перешла к умеренным.
Сначала – в Демократической партии. После успеха связки Кеннеди-Джонсон Демократическая партия стала казаться сама себе неизбираемой. Поэтому оживилось крыло, считавшее, что единственная возможность сохранить шансы на победу - это податься вправо и примкнуть к неолиберальному курсу, инициированному Республиканской партией.
Так и произошло, Демократы победили после Буша-старшего на выборах, сместившись в сторону того, что стало «новым консенсусом». Так президентом стал Билл Клинтон.
Затем роли поменялись. На самом деле уже Буш-младший не был таким уж правым, как это может показаться по причине его иракской авантюры и шашней с безответственными вульгарными «неоконами».
Эта конвергенция двух главных партий – эпифеномен других долгосрочных тенденций в жизни общества.
Во-первых, в результате долгого и неуклонного роста всеобщего благосостояния произошло имущественное уравнение электората. Основная масса его располагается теперь в середине. Вместе с тем из-за растущей диверсификации производства и форм собственности она сильно фрагментирована по происхождению дохода.
Впечатление (сильно в свое время гипостазированное марксизмом), что общество неуклонно движется к простому составу с полярными интересами труда и капитала, оказалось ложным. Варианты комбинирования труда и капитала, а, стало быть, оттенки интересов оказались буквально необозримыми.
Поэтому политические выдвиженцы этой неоднородной массы должны, с одной стороны, искать у всех какие-то общие интересы («общий знаменатель»), а, с другой, угождать избирателям с очень разными весьма специфическими, иногда даже причудливыми ожиданиями.
Во-вторых, интересы разных индивидов неустойчивы и трудно определимы. И никто достаточно отчетливо не представляет, как именно его материальные интересы (даже понятые и даже правильно) могут быть обеспечены с использованием стандартной техники макроэкономического регулирования – ядра политических программ всех серьезно претендующих на власть партий.
Все убеждены (уже привычно), что для них во всяком случае лучше, если будет обеспечен неуклонный экономический рост при полной занятости. И предвыборная борьба в основном сводится к дебатам о том, как это сделать, когда это не получается само собой, то есть практически всегда. А это теперь в значительной мере - вопрос экспертизы и в предвыборной борьбе приходится ссылаться на нее, оперируя техническим дискурсом, на который рядовой избиратель не реагирует адекватно. Он просто не понимает этот дискурс, или думает, что сам знает лучше, как надо, или, наконец, не довряет в принципе экспертам как заговорщикам и шарлатанам, для чего, разумеется, имеется немало оснований.
«Экспертизация» и расширение сферы компетенции управленческого аппарата (бюрократии) изымают все большую часть политической практики из сферы компетенции собственно политического класса, а, стало быть, из сферы влияния публики, и значительная часть публики, прекрасно чувствуя это, в политику теперь уже не хочет вмешиваться. Она предпочитает приспосабливаться к среде, которую формирует для нее «правительство». Особенно в условиях, когда эта среда не слишком зарегулирована, как и обстоит дело до сих пор в Америке.
А те, кто все же голосует на выборах, не столько отдают должное намерениям партий, изложенным в их предвыборных манифестах, сколько пытаются угадать, какой кандидат в президенты более компетентентен или как говорят в англо-саксонском мире «up to the job», то есть «соответствует должности».
Конвергенция партийного истеблишмента несомненна. Она наблюдается теперь во всех демократиях, старых и новых. На самом деле у власти постоянно находится профессиональная партократия, разделенная на две конкурирующие политические машины (фирмы), попеременно получающие мандат на управление обществом. Как всегда и уверяли критики так называемой «буржуазной демократии».
Относиться к этому можно по-разному. Можно считать, что это не к добру и, наоборот, что это к добру. Или и то и другое. Или ни то ни другое. И во всех случаях – объяснять свое отношение по-разному. Сейчас наиболее различима критика этой ситуации как вырождения демократии. Альтернативные дискурсы-аргументации пока очень слабо артикулированы и на широкой общественной арене не обсуждаются; даже политическая теория к ним еще толком не подступилась: для этого мало ее устоявшегося языка и привычных дискурсивных траекторий.
Я сейчас не буду их даже упоминать; вместо этого проявим некоторое любопытство и спросим: а что будет дальше с политическим полем, пришедшим в такое состояние: останется оно таким как оно есть сейчас навсегда, или оно будет как-то эволюционировать?
Один из лидеров и номинантов в президенты от Демократической партии (то ли Джордж МакГоверн, то ли Уолтер Мондейл, не помню точно, видел в телевизоре в начале 1990-х) говорил в интервью: зачем Америке две Республиканские партии? Нужно, говорил он, сохранять лицо и ждать, когда придет наше время. Ну а если не придет никогда, значит такая партия не нужна.
Сейчас примерно той же политической этики держатся твердые республиканцы, например, фракционное: движение Тea party, или же Рик Санторум
Надежды «твердых» демократов сводятся к тому, что неолиберальная экономическая политика, даже если она обеспечит неуклонный экономический рост, приведет к углублению имущественного неравенства и одновременной эмоциональной эмансипации средних слоев. И тогда придет час партии, оккупированной (со времен Великой депрессии и Франклина Делано Рузвельта) политическими активистами с социально-либеральными эгалитаристскими ценнностными установками.
А надежда «твердых» республиканцев – на то, что растущие расходы на вэлфэр и связанный с ними государственный (public) долг приведут к экономическому застою, и это сделает более популярной распубликанскую партию, оккупированную активистами с ориентацией на традиционный социальный консерватизм в комбинации с экономическим либерализмом.
Успех Рейгана в свое время указывал на то, что такая стратегия вполне реалистична. Соблазнительно было бы думать, что успех Обамы в 2008 году тоже подтверждает эту логику. Дескать сперва пошли направо, а потом налево.
Но хотя колорит (почти каламбур) половины электората, отдавшей ему предпочтение, придает его образу оттенок левизны, и хотя недоброжелатели справа приписывают действующему президенту левый радикализм, на самом деле он, как и Билл Клинтон, тоже принадлежит к умеренному крылу, выстроенному на базе нового неолиберального консенсуса, который сложился в основных своих чертах уже к началу 1980-х годов.
То же самое и Митт Ромни. Сам факт, что он был губернатором такого оплота Демократической партии как штат Массачусетс (вотчина Теда Кеннеди) говорит о его умеренности.
На уровне партийной философии у них разная символика – разные тотемы и табу, в которые они верят или не верят, но которые они должны демонстрировать избирателю, чтобы быть отличимыми друг от друга в коммуникационном пространстве. Но предвыборные манифесты, несмотря на их усиленное массажирование в том же духе, уже достаточно схожи, что мало-мальским вооруженным глазом вполне можно разглядеть. А ходы их практической политики отличаются только тогда, когда они делаются в разных обстоятельствах.
И эти ходы почти всегда компромиссны, поскольку в Америке ко всему прочему президентам приходится иметь дело с враждебными палатами конгресса и инопартийными губернаторами. И (это уже как в Европе) приходится помнить о том, что полученное любым из победителей большинство всегда едва больше 50% и, стало быть, их легитимность можно сказать условна.
Тенденция к конвергенции, таким образом, продолжается и в силу чистой логики, аналогичной логике концентрации капитала на рынке. Эта тенденция ведет к появлению единой партократии. Между прочим, в риторике Обамы хорошо прослеживается желание представлять всю Америку, быть, в сущности, беспартийным или «двухпартийным» (bipartisan – это слово мелькает все чаще) президентом, чем-то вроде немецкого канцлера или израильского премьера во главе так называемых «больших коалиций», когда они там возникали в результате неопределенного исхода выборов.
У Ромни, кажется, это было не так заметно, но надежно судить об этом сможет только тот, кто не поленится внимательно проанализировать словарь обоих претендентов.
Исходя из этого опыта, уместно допустить, что радикальные сегменты, убедившись в своей неспособности поставить под контроль соответствующие партийные машины, рано или поздно покинут обе партии и оформятся в отдельные агентуры. Это будет означать реконфигурацию политического поля и перераспределение (realignment) политических агентур. А именно появится реальная возможность размывания умеренных сегментов обеих партий и объединения их бывших кадров в партию центристского большинства наподобие единороссов, японских либерал-демократов и Институционально-революционной партии в Мексике, остававшихся десятилетиями у власти.
Для этого совершенно не обязательно партии должны самораспускаться и организационно объединяться друг с другом. Этот процесс будет происходить не на уровне твердых тел, а на уровне атомарном. Центристская партия большинства сложится сама собой из отдельных индивидов.
Этой тенденции противостоит, однако, контртенденция. Логика трансформации многопартиности в однопартийность действует так же неуклонно как логика концентрации капитала на рынке. Но точно так же не может дойти до своего логического конца. Это провиденциально. На это указывает и то, что изначально однопартийную демократию (типа «кремлевской) не удалось удержать в этом состоянии. Даже с помощью репрессирования политического и информационного пространства. Даже внушив широким массам, что эти репрессирование легитимно.
Таким образом, мыслимы три чистых морфоструктурных варианта американского политического поля:
(1) конфронтация двух радикализированных партий;
(2) сосуществование двух умеренных партий;
(3) комбинация монолитной партократии и осаждающей ее разрозненной периферии.
Первый вариант существовал в историческом прошлом Америки не раз, и ему соответствовала революционная ситуация. Быть абсолютно уверенным, что это не повторится в будущем, конечно, нельзя. Но вероятность этого варианта невелика, особенно если учесть, что общество к нашему времени выработало сильный иммунитет к революции – как институционализированный, так и эмоциональный. Ни верхняя налоговая ствака, ни государственное здравоохранение, лучше всего теперь символизирующие лицо партий, не имеют достаточного потенциала для развязывания холодной гражданской войны.
Третий вариант кажется весьма вероятным. Его вероятность усиливается благодаря тому, что «центрификация» партократии имеет собственную инерцию самогенерирования. Движение в эту сторону может оказаться семиотически очень замаскированным и в силу этого будет замечено только задним числом, но оно происходит, видим мы его или нет. Желательность или нежелательность этого варианта – открытый вопрос. Он сам по себе может стать фронтом противостояния разных политических агентур, поскольку порождает конституционные разногласия. Как когда-то федерализм и потом аболиционизм. Оживление сепаратистского дискурса намекает на такую возможность (а это – первый вариант) и за этим надо внимательно следить.
Второй вариант имеет место сейчас, обнаруживает сильную инерцию существования и после некоторых отклонений восстанавливается как ванька-встанька. Но у него есть свои издержки, и сценарии его долгосрочной деградации уже просматриваются.
Однако обсуждение вероятности долгого существования любого из «чистых» вариантов хотя и обязательный, но только первый шаг в политическом анализе. В чистом виде не существует ничего. Реальное, действенное и исторически жизнеспособное, политическое поле смешивает чистые варианты. Как именно смешивает и как поддерживает эту смесь – другой вопрос.