От университетской группы Terra America: 28 сентября в 18.00 состоится вводный семинар совместного проекта портала Terra America и философского факультета МГУ им. Ломоносова. Мы назвали его «Америка как сложный объект для философского исследования». Вместе мы попытаемся разобрать следующие важные вопросы: является ли сегодня Америка философской сверхдержавой № 1, должны ли русские философы говорить и мыслить по-английски, почему российская политика все последнее время питается американскими идеями, как работает метод отказа от экспертного знания, как работает повседневность и как ее может преобразить гуманитарная мысль…
В преддверии первого семинара мы взяли интервью у декана философского факультета, д.ф.н., профессора Владимира Миронова, первую часть которого предлагаем вниманию наших читателей.
– Владимир Васильевич, мы, члены университетской группы Terra America, начали свой проект на философском факультете Московского университета, сознавая, что мы столкнемся с жесткой критикой. История русской философии всегда возникает из интереса к философии зарубежной, притом, как правило, к зарубежной философии в период ее кризиса. Нам представляется, что сегодня подъем самостоятельной русской мысли может возникнуть из особого интеллектуального интереса к Америке, которая сейчас в социальном отношении переживает тот же кризис, который Германия позапрошлого столетия переживала в отношении интеллектуальном. Кризис общества модерна, кризис Нового времени, его христианских и античных оснований. Но кризис в то же самое время представляется как расцвет, расцвет интеллектуальный и духовный. Один из признаков этого расцвета – это феномен американских университетов. Американские университеты лидируют в мировых рейтингах высшего образования. С Вашей точки зрения, действительно ли система американского высшего образования – это та система, на которую стоит ориентироваться миру в целом и Московскому Университету в частности?
– И в самом деле, положение Америки – это то, что ваш проект Terra America хорошо отражает. Для меня Америка является неким великим экспериментом, который поставило человечество. Это может нравиться или не нравиться, но американское государство – это действительно эксперимент, и становление этого государства, и его развитие резко отличается от того, что существовало в человеческой истории до этого.
Речь идет и о Конституции, созданной теоретическим образом, в каком-то смысле опережающей процессы развития страны. И о менталитете приезжающих на этот континент людей, во-первых, нацеленных на успех, а во-вторых, подсознательно отказывающихся от того, что им не нравилось на той Родине, которую они покидали. Например, немцы начали убегать сюда уже в середине XVII века, спасаясь, с одной стороны, от религиозных преследований, а с другой, от бедности и безысходности жизни в тогдашней Германии. Наверное, это справедливо и для других национальностей. Я уж не говорю о XX веке, когда в США из Германии хлынули потоки людей (около 2 миллионов только из Германии), спасавшихся от фашизма и тоталитарных режимов. И это часто были лучшие люди: ученые, деятели культуры и искусства.
Я подчерпнул в книге Франца Штарка «Волшебный мир немецкого языка» любопытную легенду о становлении национального языка США. Изначально все три языка: английский, немецкий и французский – были равноправны, и правительственные документы публиковались на всех трёх языках. И когда стали решать проблему национального языка, то (такова одна из легенд) английский язык был принят парламентом в качестве основного с перевесом в один голос. Наверное, это было не совсем так, но даже сама легенда отражает процессы и особенности становления американской культуры. Кстати говоря, этим же и объясняется огромное количество немецких слов, модифицированных в американский английский. Любопытно было бы посмотреть, как развивались бы США, если бы их государственным языком стал немецкий?
Убегающие из своих стран люди, конечно, не могли полностью избавиться от национальных черт и особенностей, которые их не удовлетворяли, но они явным образом к этому стремились, так же как и к сохранению, напротив, положительных моментов своей изначальной культуры. Некий симбиоз традиций, но отобранных самими индивидами и сообществом, и принципиальное выстраивание новых отношений, отличающихся от всего. Отсюда, кстати говоря, и необъяснимые извне консервативность и пуританство, сочетаемые с готовностью создавать нечто новое в любой сфере.
Именно эти исторические предпосылки и стали основой действительно великого эксперимента построения государства с точки зрения его устройства. Поэтому как бы мы критически (часто не задумываясь) не относились к США, упрекая их в «недостаточной культурности» с неких абстрактных европейских позиций, именно здесь было в наибольшей степени реализовано демократическое устройство общества, помогающее, по крайней мере до сих пор, избегать соблазнов тоталитаризма. Европа, глубоко уходящая корнями в свою историю, напротив, даже при построении демократических государств, всегда остаётся склонной к соблазну тоталитаризма как некому родовому пятну.
Не знаю, как уж это назвать: то ли тоталитарной демократией, то ли демократическим тоталитаризмом, проявляющимся, например, в Германии в своеобразном деспотизме бюрократии (конечно, тем не менее, далёким от её проявления в российском обществе).
Что касается университетов, то в США несколько иная структура их существования. Порядка 20% студентов обучаются в частных университетах с очень высокой оплатой. Но необходимо понимать, а это непривычно для нашего менталитета, что и государственные вузы в США также платные. Именно поэтому, проблема «зарабатывания денег» или мягче «поиска средств» является для университетов условием их существования, что реализуется в достаточно жёсткой конкурентной среде. В результате, «богатые» и известные университеты (частные или государственные) – это всегда своеобразные образовательные коммерческие предприятия, то есть системы, которые нацелены на реализацию своих продуктов: образовательных, научных, культурных и так далее, косвенным или прямым образом.
При этом здесь очень хорошо понимают роль фундаментальной науки, в том числе и в процессе образования. Поэтому университеты изначально подразделены на два типа. Научно-исследовательские, в которых превалируют фундаментальная наука и теоретические исследования и различного рода университеты, которые в нашей структуре мы бы обозначили как отраслевые, связанные с решением прежде всего прикладных задач.
Конечно, есть университеты типа Гарварда, которые всегда обеспечивают себе высочайшее конкурентное место, но которые обязаны непрерывно его подтверждать. Но существуют также университеты, которым необходимо пробиваться в элитные списки. В результате, все американские университеты, как и вообще в целом Америка, представляют собой некий втягивающий образовательный насос, воронку, пылесос, если хотите, пропускающий через себя огромное количество не только студентов, но и профессорско-преподавательский состав (учёных) со всего мира. Учитывая пристойные материальные и научно-исследовательские условия в американских университетах, многие серьёзные учёные, например, из той же Германии, с удовольствием соглашаются поработать временно или длительный срок в США. Этому способствует и очень демократическая атмосфера, царящая в университетах, безусловно, влияющая на комфортность существования любого интеллектуала. Этот американский пылесос втянул наряду с ремесленниками-преподавателями, то есть, хорошим персоналом среднего звена, огромное количество выдающихся ученых. Причем в США, работая на себя и на университет, они одновременно работают и на государство. Тогда как в нашем российском интеллигентском менталитете, работа на себя и одновременно на государство, при том, что очень многие наши университеты формально имеют статус именно государственных, часто представляется чем-то ущербным и по российской традиции интеллигенция «должна» противостоять власти.
Почему американские университеты лидируют во всех рейтингах? Частично это объясняется прекрасными возможностями для ученых, но частично фактором успеха является и международное положение Соединенных Штатов. Этой стране удалось навязать свою систему критериев. И поскольку критерии выстраивают сами американцы, то они часто сами и выходят в лидеры. В рейтинги попадают и некоторые немецкие, и некоторые французские, но показатели огромного количества европейских университетов оказываются ниже.
Не могу в связи с этим не сказать о моей позиции по международным рейтингам и месту в них Московского университета. Парадокс, но оголтелая критика МГУ за место в рейтинге идёт именно в своей стране, отражая лишь степень непонимания проблемы. Например, последний ТОП-лист – это список лучших университетов мира, в который традиционно попадает МГУ. Конечно было бы приятно, чтобы наши университеты были выше, но в их позиции нет ничего страшного. Она говорит не о качестве нашего образования, а скорее о том, что не все критерии адекватны для нашей системе образования. Это все равно, как если бы критерии конкурса красоты девушек определяли, например, по эталонам, которые заданы Рубенсом. Тогда многие нынешние победительницы даже близко не подошли бы по данным критериям. Если серьёзно говорить об этом, то необходимо понимать, что основу критериев составляют требования, которые исходят совершенно из другой образовательной парадигмы. Отмечу лишь несколько позиций, которые в нашей стране трудновыполнимы.
До 30% общей оценки даёт критерий «образовательной среды». Это уровень зарплаты преподавателей, состояние материальной базы и прочее. Во многом этот показатель зависит от государственной политики в сфере образования, и мы здесь проигрываем, что в большей степени говорит об ответственности государства. Сюда же относится международное сотрудничество для нашей страны – это объективно трудновыполнимая задача. Одно дело, обмениваться специалистами в зоне Шенгена, а другое – работать при жёстком визовом режиме. Кроме того, зачем иностранцам учиться у нас, когда в России обучение для них очень дорого, нет дешёвых гостиниц, нет соответствующих условий, а в Европе они могут получить образование бесплатно.
Репутация научных исследований, которая во многом определяется количеством выделенных грантов на докторов в Университете, как оказалось, вообще не подходит для оценки деятельности российских ВУЗов. В Европе и США Университет – это центр научной жизни, где проводится и обучение, и исследовательская работа. Поэтому все гранты направляются в университеты. В Америке преподавание очень тесно слито с наукой. У нас эта система разрушается все больше. Университет трактуется как прежде всего чисто образовательная структура. Не учитывая особенностей и специфики страны, мы стали переходить на грантовое (целевое) финансирование, якобы как в США. Но это не сопоставимо, ни по выделяемым средствам этих грантов, ни по объёму охвата, ни по принципам отбора.
Фундаментальная наука – сфера риска. Здесь не может работать принцип: «сегодня я даю тебе деньги, а завтра ты мне дай открытие – это абсурд». Физики могут 10 лет сидеть и пить чай, потом сделать открытие, которое чай-то уж точно окупит. В США это не так. Там мощнейшие индивидуальные гранты. Причем, грантовая система там развивается зачастую так: деньги даются учёному, профессору, но с таким условием, что он сам берет молодых людей, нанимает на свой грант, сам определяет им зарплату. Он обязан сформировать команду и дать результат, как он это сделает – его дело. Таким же образом можно формировать научные школы. У нас эта система отсутствует. И поэтому у нас нет базового фундаментального финансирования науки.
Конечно, мы проигрываем и по критерию цитируемости. Однако и здесь буквально недавно изменили правила и сегодня для того, чтобы попасть в рейтинг нужно уже не 50 публикаций в высокоцитируемых журналах, как в том году, а 200. Один из способов иметь здесь высокие показатели, это вообще отказаться от русского языка. Такое ощущение, что нас к этому и ведут. Не думаю, что это верный путь. Америке удалось навязать доминирование английского языка. И с их позиции – это абсолютно верная стратегия, дающая преимущество прежде всего самим американцам. Хабермаса, который приезжал пару лет назад на факультет, с большим трудом удалось уговорить читать лекцию на немецком, а не на английском языке. Хабермас не мог поверить, что у нас существуют хорошие переводчики с немецкого.
В Германии опубликовано открытое письмо издателей и философов, протестующих против навязывания английского языка, что ведёт к фактическому закрытию известных немецкоязычных изданий. Получается, что даже если ты пишешь о Канте, ты должен писать на английском? Но стоит ли жертвовать своей культурой ради строчки в западном рейтинге.
Наличие Нобелевских лауреатов. Понятно, что образовательная и научно-исследовательская система США (втягивающая воронка), о которой я говорил выше, позволила привлеч огромное количество людей, которые получают Нобелевские премии. Кроме того, во многом рейтинг основан на экспертных опросах (до 15% от общего числа). Понятно, что мнение экспертов о ВУЗе не может быть отделено от их отношения к стране в целом.
Поэтому к рейтингам надо относиться спокойно, в них надо участвовать, но надо понимать, что американцев мы не сможем догнать. Конечно нужно стремиться везде быть первыми. Поэтому присутствие наших университетов в списке лучших – не повод посыпать голову пеплом, а стимул к совершенствованию, прежде всего на государственном уровне. Плохо иное, когда эти рейтинги кладутся в основу государственной политики в сфере образования, трансформируя собственную специфику и особенности. Кстати, буквально только что ряд университетов Германии принял решение о принципиальном неучастии в международных рейтингах. Это для размышления.
Кроме того, было бы справедливо в критерии отбора включить некоторые европейские параметры. Например, учесть соотношение числа студентов к преподавателям. Наш университет в этом смысле лидер, так как на одного студента у нас приходится 4 преподавателя. А в обычном ВУЗе это порядка 1/15. То есть у нас очень большой «знаменатель преподавательского состава». Но в американских рейтингах это оценивается негативно.
Ведущие ВУЗы в США – это мощнейшие корпорации, которые поддерживают друг друга. Это, как я уже говорил, образовательные предприятия. Это коммерческие предприятия, которые торгуют своими результатами. В том числе товарами, например, медицинский факультет. У нас это проблема. Для того, чтобы реализовывать какое-нибудь лекарство, которое, допустим, произвел медицинский факультет, нужно находить и включать посредников. Кстати, в Белоруссии Лукашенко, насколько мне известно, уже достаточно давно снял все налоги с предприятий, которые входят в университеты. И они выстроились в очередь, чтобы сотрудничать с университетом. В США и Европе лучшие клиники работают при университетах.
– Давайте поговорим специально о философском образовании. Часто считается, что для других направлений образования американская система – это очень хорошо, а для философии она губительна, философия в такой ситуации не развивается. Но я заметил, что в последний год большая часть приглашённых профессоров на философский факультет приезжали из США. Неужели американцы начинают доминировать и на этом фронте идей?
– Ведущие университеты в Америке дают блестящее образование и те профессора, которые к нам приезжали – Джон Серль, Дэниэл Денннет и другие – это ярко демонстрировали. Популярность американской философии, конечно, связана с глубиной разработок ряда проблем, особенно в таких областях как философия сознания или аналитическая философия. Но я бы выделил особый общекультурный контекст и связал бы такую популярность с характеристикой американской культуры. В нашей традиции философом часто считает себя человек, которого понимает наименьшее количество людей. Это часто отражается в совершенствовании своеобразной методики, направленной на достижение такой цели. Своеобразным её идеалом должно было бы стать непонимание самого себя в каком-нибудь самодиалоге перед зеркалом. Но это уж на грани перехода к ненормальности сознания. И я не иронизирую, когда говорю это, так как возникают целые направления и моды в философии, которые понятны узкому кругу людей. И мне, например, не хочется заниматься анализом «пуканья» как особого культурного феномена, как к этому призывает Слотердайк. Поэтому европейская философия сегодня – во многом слепок с общей ситуации в культуре периода господства постмодерна.
У американцев несколько иная ситуация, так как их культура изначально формировалась, если строго не придираться к терминологии, как постмодернистская культура. В результате, Европа трансформирует своё сознание, подстраиваясь часто под навязанные Америкой образцы, тогда как для США – это её собственное проявление. Мы не можем упрекать американцев за то, что их героями являются супермены, Микки-Маус и прочие. Это их сказка. Это действительно часть их культуры. Но из этого не следует, что мы должны забывать героев своих сказок, сознательно трансформируя собственную культуру.
Философия, таким образом, – это действительно самосознание культуры, реализуемое часто в рафинированных для обыденного сознания концепциях. Но оно не может полностью уйти от этого обыденного, если хотите, массового сознания. Почему? Да потому что одна из целей философии – возвращение к обыденному сознанию. Поясняю на примере. Если мы с вами обсуждаем проблему этики, то как философы, мы, наверное, где-то договоримся, хотя бы на уровне определений. Но наша задача состоит в том, чтобы вывести это в сознание, причем в сознание любого человека. Поэтому философ может рассуждать очень долго и непонятно для других, но он обязан, используя выражение Канта («философия делает ясным то, чтобы было смутным в мифе»), сделать это знание ясным для другого.
Американская философия, как отражение американской культуры, стремится к ясности и популярности. И если в нашей традиции стремление к популярности выглядит как упрощение, то в американской культуре оно представляет собой поиск адекватных методов донесения философского знания до индивида и даже отработку самой формы этого доведения. Именно к американцам применим термин «гастролирующие философы», без какого-либо негативного отношения. Я внимательно слушал Деннета, Сёрля, в каком-то смысле, все идеи, которые они высказывали, особенно у Сёрля, во многом напоминали мне те идеи, которые я слышал в советское время от Давида Израилевича Дубровского. Но Дубровский остался Дубровским, известным очень узкому кругу знающих его творчество, а Сёрль разъезжает по всему миру и читает лекции на близкие в общем-то темы. Но в силу качества лекций и отработки методики доведения идей до сознания людей его прослушало и слушает огромное количество людей самого разного уровня образования. Я бы это обозначил как «позитивная популярность», которой не хватает большинству наших философов. О достижении такой популярности они даже не задумываются. Конечно, здесь есть известные опасности упрощения, но это уже зависит от умения и таланта конкретного человека. Ведь безусловно, гораздо проще выглядеть сложным и не понятным окружающим…
Окончание следует
Беседовал Борис Межуев