Terra America

От университетcкой группы Terra America. Философия Ричарда Рорти (1931-2007 годы) – хорошее основание, чтобы еще раз указать на антагонизм между современной философией и христианской традицией в самом широком ее прочтении. После краха коммунизма очень многие наши соотечественники стремились доказать, что правильно понятый либерализм может и должен быть основан на правильно понятом христианстве: свобода перестает цениться как высшая ценность, не будучи осмыслена в залоге метафизического долженствования. В ином случае свобода вполне допускает отказ от себя. Между тем, тенденция к освобождению от любых религиозных предпосылок свободы, вполне актуальная для западной философии, входит в резонанс с настроениями молодого поколения отечественных интеллектуалов, в частности, представителей студенчества, которым мы постараемся и впредь давать слово на нашем сайте даже в том случае, когда их опыт и их жизненная позиция коренным образом расходятся с «практическим идеализмом», отстаиваемым членами нашей группы.

* * *

Подходя к написанию этой работы, я невольно задумался над тем, насколько уместным будет говорить о столь давней политической теории и особенно в тематике проекта Terra America. Мне показалось что тот либеральный дух, который сейчас особенно не в чести у нашей «общественности», и который пропитал, в том числе, и автора этих строк, либеральный дух, о котором говорил самый известный американский неопрагматист Рорти, является давно отжившим и не нужным на сцене мировой истории.

Я имею ввиду книгу Френсиса Фукуямы «Конец Истории и Последний Человек»^[1], написанную в одно время с книгой Рорти «Случайность, Ирония, Солидарность»^[2]. В этой последней книге изложены воззрения Рорти на развитие либерализма и либеральных (открытых) обществ Запада.

Фукуяма своим жестом стал глашатаем триумфаторов победителей «Империи Зла» и пророком постлиберального антиутопического общества без борьбы личностей и великих идей. То есть, с точки зрения Фукуямы, либеральная идеология была так сильна и привлекательна только, когда находилась в смертельной борьбе с другими идеологиями, а победив их, эта идеология стала могильщиком для самой себя, превратившись в постапокалиптическое (в историческом смысле) пространство затухания человеческого духа.

Примечательно, что книга Рорти и изложенные в ней идеи по своей тематике, конечно, тоже либеральные, отличает не фаталистическое самобичевание победителя, а скорее пересмотр неких либеральных ценностей с целью их обновления и улучшения, оптимистичный взгляд в будущее и осознание того, что ничего еще не закончено.

Именно этот задор философа, утверждающего, что либеральная утопия в ее нынешнем виде еще совсем не воплотилась и уж тем более не раздавила всех своих оппонентов, и показался мне достойной темой обсуждения спустя почти четверть века после публикации этой утопии.

Итак, переход к размышлениям и анализу этой утопии, к сожалению, невозможен без попутного изложения содержания книги Рорти, и я хочу сразу извиниться перед читателем за ненужную педантичность и хрестоматийность таких приемов. Собственно, идея Рорти (его либеральная утопия), как не сложно догадаться из названия, базируется на трех фундаментальных принципах: Случайность, Ирония, Солидарность. Все они так или иначе относятся и к общественному устройству будущей либеральной утопии, и к ее основному герою, а у утопии обычно есть свой герой (вспомним Че Гевару и Ленина), – либеральный ироник.

Первая категория, да простит меня Рорти за эту формулировку, вытекает напрямую из неопрагматистского отношения к предыдущей метафизике и, особенно, к философии истории как к явлению, отражающему какие-то крайне сомнительные и ненужные сущности, вроде абсолютного духа, совершенствования средств производства или невидимой десницы мирового творца.

«Отличие поиска оснований от попытки переописания олицетворяет собой отличие культуры либерализма от более старых форм культурной жизни. Ибо, в своей идеальной форме, культура либерализма представляла бы собой культуру совершенно просвещенную и секулярную… В такой культуре не осталось бы места представлению, что есть такие нечеловеческие силы, перед которыми люди должны держать ответ».

Для Рорти совершенно нет необходимости обосновывать появление такой идеи как либерализм неким абстрактным и оторванным от жизни фундаментом или жесткими тисками общественных отношений; он не видит ничего страшного в том, чтобы признать случайность возникновения либералов и их идей, спонтанность за неожиданной успешностью их политических программ.

Отличительной и крайне заманчивой чертой его «либеральничания» как раз и является отсутствие ее претензий на исключительность, на богоносность и историческую необходимость либеральной идеи; достаточно лишь указания на ее успешность и крайнюю эффективность на заре Нового Времени. Рожденная из хаоса возможностей она, как случайно найденная купюра на мостовой, может принести вам как вред, так и пользу в зависимости, конечно же, от ее применения. Принципиальным мне кажется понимание либеральной утопии и ее «ценности» как чего то случайного, как огня у первобытных людей, что очень легко потерять и трудно найти, особенно на примере истории нашей страны предыдущего века.

Вообще рортианский философский минимализм – попытка смены словаря старых политических теорий на новый, уже не включающий в себя понятия руководящей роли партии или божьей помазанности, достаточно примечателен – он как бы ищет новый способ рассмотрения мира (в политическом смысле), который уже просто не опознает объекты прошлого. То есть, в создании либерального утопического общества уже не будет дискуссии, стоит ли, например, возвращать некоторым городам их исторические названия или нет, сама повестка дня этого общества не будет включать этих терминов.

Второй черепахой будущего «общества не всеобщего благоденствия» является чужое для политики, да и для философии, точнее некоторых философов, слово – ирония. Здесь мы переходим к главному герою, обитателю будущего общества – либералу-иронику. Примечательно, что Рорти никогда не скрывал и не стыдился того, что он «постмодернистский буржуазный либерал» с тем лишь отличием, что кроме парламентаризма и рыночной экономики он добавлял еще слово ирония.

«Я буду называть “ироником” того, кто удовлетворяет трем условиям: (1) он всегда радикально и беспрестанно сомневается в конечном словаре, которым он пользуется в настоящее время, потому что на него уже произвели впечатление другие словари, словари, которые принимались за окончательные людьми или книгами, с которыми он столкнулся; (2) он признает, что аргумент, выраженный в его сегодняшнем словаре, не может ни подтвердить, ни разрешить этих сомнений; (3) поскольку он философствует о своей ситуации, он не думает, что его словарь ближе к реальности, чем другие, или что он находится в соприкосновении с силой, отличной от него самого».

Здесь конечно не идет речь о смехе, скорее это камень в огород тех философов, которые считали наступление буржуазного общества и морали обывателя неизбежным и бесповоротным итогом мировой истории. То есть, в основе либерального общества, максимально углубляя эту идею, ставится человек, чьи интересы превыше всего, с ограниченной ответственностью за свои слова и поведение, так как он всегда может ошибаться. Вообще, это скорее культурный критерий человека будущего, правило хорошего тона быть ироником, как например чистка зубов и хороший одеколон. Заметим, опять же, что важна скорее не его принадлежность к классу собственников или приверженность республиканскому строю, а образ мысли и поведения; задачей этого человека является саморазвитие, совершенствование себя. Парадоксально, что в этой политической утопии люди почти не интересуются политикой, не говорят на ее языке, не пользуются ее словарем.

Последней чертой является солидарность людей, ироников, случайная солидарность например на тему (предлагает Рорти) борьбы с жестокостью и насилием в обществе. Ради смеха можно себе вообразить ироника XXI века стендапера или блоггера, высмеивающего окружающих и иногда даже свое бессилие его (окружающее) изменить, хотя такое, конечно, среди интернет-общественности случается крайне редко.

Солидарность – это та скрепа, которая, во-первых, имеет определенную цель (прагматистские истоки) и, во-вторых, направлена на этические цели. Вообще, Рорти не понимает, почему борьба с насилием не может стать лучшей скрепой, чем например стояние в многотысячных очередях за сомнительными святынями или полное энтузиазма строительство ненужных дорог через пол континента. Великие цели и смыслы человеческих объединений чужды этому мыслителю, он все время настаивает, что ничего полезного и интересного в поисках запредельных смыслов не было и нет, что солидарность лучше всего строить на основе данности, например, на основе улучшения качества образования в учебном заведении или чистоты района, в котором ты живешь.

«Правильно понять лозунг “Мы имеем моральные обязательства перед людьми как таковыми” значит понять его как средство, напоминающее нам о том, что нам нужно продолжать пробовать расширить понимание нашего “мы” настолько, насколько мы можем. Этот лозунг подталкивает нас к дальнейшим экстраполяциям в направлении, которое устанавливается через определенные события прошлого – присоединение к “мы” семьи из соседней пещеры, затем племени на том берегу реки, потом племенного союза по ту сторону горного хребта, затем неверующих по ту сторону моря (и возможно, в конце концов, чернорабочих, которые все это время делали за нас грязную работу)… Мы правильно понимаем этот лозунг, когда побуждаем себя создавать более широкое понимание солидарности по сравнению с тем, что мы имеем сейчас. Мы понимаем его неправильно, когда побуждаем себя распознать такую солидарность как нечто, что существовало до того, как мы ее распознали».

Можно его упрекнуть в близорукости и нигилизме по отношению к великим идеям и целям, но эта солидарность на основе «малых дел» скорее похожа на попытку смотреть себе под ноги, а не за горизонт, дабы не свалиться в яму.

Приводимые Рорти примеры солидарности против жестокости среди литераторов, таких авторов как Набоков и Оруэлл, лишний раз показывают его чуждость старой традиции изучения солидарности по религиозным патриотическим или каким либо другим бутафорским мотивам.

Солидарность, как основная, связующая, нить между людьми у Рорти почти не очерчивается. Действительно, трудно было бы описывать какую либо конкретную солидарность среди хаоса случайностей и людей, занятых самоизменением, совершенствованием. Любая попытка, и с точки зрения логики Рорти она верна, ухватить эту солидарность ошибочна и преждевременна. Того, что она существует в либеральных обществах Европы Америки и Японии уже достаточно. Навязанная солидарность вокруг национальной идеи или какой-то другой покрытой пылью мысли влечет за собой печальные последствия, и кому как не нам это знать.

В таких обществах вместо свободы выбирают «духовность», вместо закона, священный долг или «понятия», вместо более приземленных вещей, таких как парламентаризм и рыночная экономика, особый путь развития, суверенную демократию и тоску по утраченным просторам. Повторюсь, если проецировать принцип прагматизма на общественное устройство, то за сущим не стоит ничего сущностного, оно просто не нужно.

В конце хотелось бы акцентировать свое внимание на последних, поздних работах Рорти, где он усматривает угрозу для либеральной утопии в религии и в церкви. Примечательны его пассажи про то, что эти явления давно уже стали чисто политическими, что атеизм и антиклерикализм слились воедино и что «гадина» до сих пор не раздавлена. Кому как не нам, живущим в России, понятно, что вопрос о боге и служителях культа не может быть решен половинчато, хотя это уже тема не относящаяся прямо к либеральной утопии^[3].

Итак, что же случилось с либеральной утопией? Много ли солидарности между французскими солдатами, ведущими колониальные войны в Мали, достаточно ли ироничны американцы, участвуя в шутовском представлении, именуемом выборами президента, и сколько Солидарности между жителями Египта, так страстно разжигавшими пожар революции? Эти и другие вопросы мы оставим без ответа, заметив лишь, что «открытое общество» справлялось и не с такими трудностями, и что ценность и важность только начавшей расцветать утопии мы осознаем только, когда потеряем ее и все ее завоевания.