Terra America

От университетской группы Terra America. Мы начинаем новый 2013 год с продолжения старого разговора – разговора о «прогрессе» и «прогрессизме». В этот разговор вступил очередной участник, а именно крупнейший отечественный политический философ, профессор Йельского университета (США) Борис Капустин. В своей статье, написанной специально для нашего портала, Борис Гурьевич блестяще осуществляет деконструкцию идеи «прогресса» как способа фактической легитимации гегемонии капиталистического строя над альтернативными формами общественной жизни.

Заметим, однако, что можно разделять политические и в целом социальные воззрения левых критиков капитализма и, тем не менее, видеть в их способе анализа современного общества и его «идеального» существенные теоретические лакуны. Деконструкция фактически сводит «идеальное» к наличной действительности, к реальным структурам господства, в данном случае – господства западного капитализма над остальным миром, который представляется как «непрогрессивный», или «отсталый». Достаточно ли нам знать о капитализме только то, что он оказался силен и могущественен и потому был способен навязать другим свою систему идейных установок, чтобы свести эти идеальные основания исключительно к инструментальным средствам обеспечения данного могущества?

Практический идеализм доказывает, что любая фактичность на самом деле скрывает проблемную сложность конкретной исторической ситуации, и в том числе той ситуации, которую блестяще описывает Борис Капустин и которая характеризуется отказом в том числе самих левых «прогрессистов» от поиска утопии «постпрогресса». Возможно, тема «утопии» в современной американской мысли окажется как раз наилучшим сюжетом для дальнейшего обсуждения в рамках нашего университетского проекта?

* * *

«Прогресс», несомненно, относится к разряду так называемых «фундаментальных исторических понятий», как их называет школа Begriffsgeschichte, то есть таких, без которых невозможно мышление «современного человека» и которые тем или иным образом «участвуют» в организации его практик и придании им направления, преобразуясь в ходе их осуществления и развёртывания присущих им противоречий. О принадлежности «прогресса» к этому разряду понятий свидетельствуют бесконечные споры о нём: его можно «деконструировать», в него можно даже «не верить», но его невозможно оставить в покое.

«Неверие» в «прогресс», страдание от «обманутости» им, пожалуй, столь же сильно доказывают его реальность, сколь «воинствующий атеизм» доказывал болезненную зависимость от религии.

«Прогресс» входит в «идеальную структуру» нашей современной культуры, которую можно назвать «буржуазной» или даже «капиталистической», но совсем не в том примитивном смысле, который придавал этому процитированный в вопросах редакции сайта Гэри Норт^[1]. Бережливость (будто бы порождающая капитал) и ориентация на будущее «вообще» отнюдь не являются differentia specifica «прогресса». Не только пушкинский «скупой рыцарь», но и идеализированные Максом Вебером протестантские (непреднамеренные) творцы «духа капитализма» – отнюдь не носители идеи «прогресса». «Прогресс» как явление культуры – специфический продукт Просвещения, и возникает он в качестве формы самоосмысления нового «буржуазного» общества и одновременно – в качестве способа/стратегии его самоутверждения, что, естественно, включает в себя дискредитацию и идеологическое подчинение бывших в то время альтернативными ему социальных формаций и укладов.

Вся последующая идейная борьба в мейнстримном треугольнике «либерализм-консерватизм-социализм» будет происходить уже на этой современной «буржуазной» платформе «прогресса», т.е. она будет осуществляться в качестве борьбы разных версий «прогресса». Различия между ними выходят далеко за рамки ответов на вопрос «какими темпами?» Гораздо большее значение имеют вопросы «кто является исторически привилегированной силой прогресса?», «изменения в каких сферах общественной жизни составляют «главное содержание» прогресса?», «как связаны преемственность и прерывистость в «прогрессивном» общественном развитии?», «какова допустимая «цена прогресса» и как её определять?», наконец, «к какому общественному состоянию ведёт прогресс?».

Последний вопрос можно переформулировать так: «где черта, за которой наступает «конец истории»?», ибо тайной «прогресса» и его телеологическим raison d'être является устранение истории посредством окончательного установления (в мысли и на практике) Истины существования человека.

Каковы основные параметры той «буржуазной» платформы «прогресса», заложенной Просвещением^[2], на которой – или в качестве реакции на разломы которой – развернулась борьба по указанным выше вопросам?

* * *

1. «Прогресс» предстаёт цельным социетальным явлением.

Как выразился скептик и консерватор Давид Юм (что уж говорить о таких энтузиастах, как Тюрго, Пейн или Кондорсэ!), «дух времени воздействует на все искусства и умения [людей], их ум, будучи однажды пробуждённым от летаргии и начав своё брожение, поворачивается во все стороны и несёт усовершенствования во все ремёсла и науки. <...> Таким образом, и опыт, и разум находят промышленность, знания и гуманность, которые связаны между собою неразрывными узами, в качестве характерных черт более изысканных... и богатых эпох. И эти преимущества не сопровождаются хоть сколько-нибудь сопоставимыми с ними затруднениями и неудобствами»^[3]. Можно сказать, что «прогресс» как целое есть синергетический эффект целой серии частных видов прогресса, осуществляющихся в технике, науке, искусстве и литературе, нравственности людей, их политических институтах и т.д. – во всех сферах жизни, куда проникает «пробуждённый разум».

2. «Прогресс» – естественное явление.

Он естественен настолько же, насколько разуму естественно бодрствовать, а не пребывать в летаргии. Эту естественность можно развернуть в сторону кантовской "Sapere Aude", а можно – в сторону адамо-смитовской склонности «продавать и обменивать». В любом случае «прогресс» предстанет не только чем-то предначертанным и необоримым, но и необходимым исправлением тех ребяческих оплошностей и грехов (ведь пресловутые обманщики и злоумышленники всегда доселе эксплуатировали наивность столь же пресловутых простаков), которые и составляют материю всей предыдущей истории. Уже здесь заложена оппозиция естественности «прогресса», старт которому дало «пробуждение разума», и противоестественности истории, в самой грубой форме выраженной в ярлыке «тёмных веков».

3. «Прогресс» – колонизация истории и «закрытие будущего».

В зрелых формах это было достигнуто только эволюционизмом XIX-го столетия, который с доступной ему мерой политической корректности сглаживает шокирующую просвещенческую оппозицию «прогресса» и «тёмных веков» посредством изображения последних (а также всего, что предшествовало им) в качестве стадий необходимой подготовки собственно «прогресса». Зрелость этой формы колонизации прошлого и выстраивания его «под себя» обусловлена перенесением капиталистических методов «завоевания природы» на «завоевание истории». И она, действительно, была завоёвана. Не только в том достаточно очевидном смысле, что стадиально выстроенная, линейно (пусть с допущением зигзагов и «отступлений») организованная и целеориентированная (целью выступаем «мы сами, какие мы есть») история - уже не история с определяющими её событийностью, альтернативностью и открытостью будущего, а именно и всего лишь эволюция.

Неразличение истории и эволюции, столь обычное не только в обыденном мышлении, но и в значительной части академического дискурса, и есть свидетельство основательности «завоевания истории». Но ещё более важный его результат состоит в утвердившейся невозможности мыслить будущее как качественно отличное от настоящего. Будущее неизменно оказывается либо пролонгацией и «усовершенствованием» настоящего, либо пустой грёзой эскапизма, столь типичной для разных инкарнаций «контркультуры» в ХХ и в уменьшающейся степени в XXI столетиях (в этом и состоит, пожалуй, главный смысл тезиса об «истощении утопий», в своё время выдвинутый Карлом Мангеймом и позднее «обновлённый» Юргеном Хабермасом).

Даже провалившийся в Центральной и Восточной Европе «реальный социализм», самым дерзким образом объявивший себя «подлинным будущим», был по сути – проводимой другими методами – той же пролонгацией настоящего – со всеми его определяющими характеристиками продуктивизма, культа науки и техники, инструментализации человека и природы, накопления материального богатства (но при якобы более справедливых способах его распределения), подчинения живого труда прошлому, воплощённому в (якобы ставшим общенародным) капитале. Выявленная ущербность этих «других методов», конечно, колоссальна важна для нашей евразийской истории и поучительна для человечества в целом, но не очень существенна для темы «прогресса» как такового.

4. «Прогресс» универсален.

Его универсальность, точнее, универсальность его претензий вытекает из его естественности (см. пункт 2). Эта универсальность императивна, т.е. за ней стоит сила, каковы бы не были её выражения – от грубо материальной эскадры коммодора Мэтью Перри и чуть менее грубой, но столь же материальной конкуренции дешёвых товаров (или симулякров индустрии масскульта) до моральной возвышенности режима «всеобщих прав человека».

Но в том и состоит парадокс: сила, посредством которой утверждается универсальность, обнаруживает то, что универсальность является всего лишь неким особенным, сталкивающимся с другим особенным, преодоление сопротивления которого делает необходимым применение силы (физической, экономической, символической или иной). Под, казалось бы, незыблемой личиной естественности «прогресса» всегда скрывается опасность обнаружения его в качестве всего лишь одного из возможных путей исторического движения сообществ людей, т.е. опасность его обратной историоризации, деконструкции «прогресса» как естественной эволюции не столько интеллектуальной критикой, сколько практиками сопротивления ему со стороны иных («непрогрессистских») жизненных форм.

Поэтому универсальность «прогресса» предполагает не просто господство над иными жизненными формами, но такое господство, которое снимает само себя, растворяет себя в естественности и разумности единственно возможного пути развития человечества. Это необходимо включает в себя и забвение собственных начал, то есть всей той крови и насилия, благодаря которым «прогресс» превратился из частной формы движения некоторых «буржуазных» западноевропейских обществ в универсальный общечеловеческий императив с обязательной коннотацией благодеяния.

5. Формой практической реализации универсальности «прогресса» выступает «всемирная история», организация которой обусловлена (логически парадоксальной) взаимообратимостью её синхронии и диахронии.

Последняя, как мы уже говорили (см. пункт 3), задана «буржуазно-прогрессистским» завоеванием истории и соответствующей стадиальной и целеориентированной её организацией. Но этого недостаточно для утверждения универсальности «прогресса» – ведь одновременно с «прогрессивными» «буржуазными» обществами существуют, или существовали до наступления глобализации (как высшего из доселе достигнутых проявлений «прогрессивной» всемирной истории) общества других типов. До тех пор, пока синхрония истории не была завоёвана «прогрессом» столь же основательно, как её диахрония, пока, иными словами, он не утвердил свою монополию на современность, «прогресс» не мог не оставаться «частным делом» некоторой группы сообществ людей^[4].

Синхрония истории завоёвывалась путём конвертации её в (уже колонизованную) диахронию: общества, сосуществующие с «прогрессивными» в одном горизонте времени, но отличные от них, вырывались из этого горизонта и помещались на различные стадиальные уровни прошлой истории. Так возникали «примитивные» и «традиционные» общества, «слаборазвитые» и «развивающиеся» страны, «переходные экономики» и «неконсолидированные демократии» – целый веер таксономических схем сегрегации обществ и их вписывания в иерархию, вершиной которой всегда оставался «прогрессивный» Запад^[5].

Таким образом, вся синхрония истории – во всём многообразии её политико-экономических и социо-культурных образований – оказывалась, так сказать, столь же телеологически «прогрессивной», сколь телеологически «прогрессивной» уже стала стадиально организованная диахрония истории. Та темпоральная двойственность, которой наделялись все общества, отстающие от западных чемпионов «прогресса», и которая состоит в том, что они вроде бы и существуют в современности (хотя бы участвуя в мировом капиталистическом хозяйстве) и вместе с тем не принадлежат ей, будучи вынесенными на соответствующие уровни прошлого (в качестве «примитивных», «традиционных» и т.д.)^[6], повторяется и в отношении чемпионов «прогресса», но с обратным знаком. Скажем, английское общество конца XVII века (периода «Славной революции»), уже не говоря об американском середины XVIII века (кануна американской революции), классифицируются в качестве (ранне-) современных, хотя по всем ключевым социально-экономическим и технологическим параметрам они гораздо дальше отстоят от современной Англии и США, чем, скажем, «развивающиеся» Бразилия или Китай или даже такой bête noire «прогресса», как современный Иран.

В этом и выражается монополизация современности: она есть власть избирательно конвертировать синхронию в диахронию (сообщая знак «минус» не- или недостаточно «прогрессивным» обществам) и наоборот (сообщая знак «плюс» чемпионам «прогресса» на всём протяжении их славного пути, сколь бы антидемократическими или даже откровенно рабовладельческими они не были на тех или иных его этапах ).

* * *

События, последовавшие за Веком Просвещения, нанесли страшные удары по каждому из этих столпов «прогресса». Уже невозможно всерьёз говорить о его цельности, о, возвращаясь к формуле Юма, связанности неразрывными узами промышленности, знания и гуманности. После мировых катастроф ХХ века не верится и в его «естественность», особенно если связывать последнюю с «естественным» бодрствованием «пробудившегося разума».

Горечь изрядного числа плодов «прогресса» побудила многих вновь открывать историю, казалось бы, уже безнадёжно закатанную в асфальт эволюции, и даже пытаться творить «новое будущее». И универсальности «прогресса» неоднократно бросали вызов не только эскаписты и гламурно-нонконформистские интеллектуалы, но и бунтующие классы, нации, общественные движения...

До сих пор «прогрессу» удавалось справиться со всеми этими вызовами. Конечно, не без серьёзных потерь. В наше время его реноме обеспечивается скорее объёмами потребления (конечно, среди тех, кто к этим объёмам имеет доступ) и той «притерпелостью», суть которой гениально схвачена девизом (теоретически давно дискредитированного) Вашингтонского консенсуса – There Is No Alternative, а отнюдь не связанными с «прогрессом» надеждами на освобождение человека, установление справедливости и нравственно разумную организацию общественной жизни.

* * *

Ответственна ли левая критика «прогресса» за распространённое разочарование в нём? Не нужно наделять её, как и любую деятельность интеллектуалов, миросотрясательной мощью. Не она сотворила август 1914 года, Холокост, Гулаг, трагедию Хиросимы и Нагасаки, Чернобыль, разрушение нашей среды обитания, «общество потребления» и глобальное господство финансовой олигархии...

Если вообще можно говорить о какой-то её ответственности, то она заключается разве что в том, что левой критике не удалось переплавить всё разочарование в «прогрессе» в политически действенную утопию «постпрогресса» или, точнее, «другого прогресса»^[7].

«Другого» в чём?

В воле действовать «здесь и сейчас» против тех форм угнетения и несправедливости, против которых протестует наш (а не общечеловеческий) разум, действовать без страховок «необоримыми законами» «прогресса», без гарантий успеха (пусть отнесённых в отдалённое будущее в духе «история нас оправдает»), без иллюзий относительно того, что мы начинаем (очередной) «последний и решительный бой», результатом которого будет торжество «царства целей».

Требовать стабильной занятости, сколько бы неолиберальные гуру не твердили нам о «прогрессивной» неотвратимости «флексибилизации» рынка труда, требовать сохранения и роста социальной защиты, как бы это не угрожало финансовой стабильности «прогрессивно развивающегося «постиндустриального» общества, отстаивать прав и дееспособность национального государства в качестве единственного реального оплота демократии, насколько бы это не противоречило логике глобализации как апогея всемирно-исторического «прогресса», и т.д., требовать и отстаивать всё это с непреклонностью лютеровского «на том стою, и не могу иначе» – это и будет «другой прогресс».

И вновь, как это часто случалось в истории, умный консерватор поможет нам лучше разобраться в «прогрессе», чем записной прогрессист: «Осознавать относительность истины собственных убеждений и вместе с тем непоколебимо отстаивать их – вот что отличает цивилизованного человека от варвара»^[8].

Только при такой установке у «другого прогресса» может быть шанс, только так его нестадиальная цивилизованность может противостоять варварскому апофеозу подчинившего себе наш мир «прогресса».