От редакции. Движение «разгребателей грязи» в США начала XX века считается примером позитивного воздействия прессы на общество, именно с ним связывается наступление «прогрессивной эры» и временная победа публичной сферы над частными корпоративными интересами. Наш постоянный автор Александр Кустарев высказывает обоснованное сомнение в том, что это движение сыграло и в самом деле столь позитивную роль в истории. Хотелось бы услышать на этот счет и другие точки зрения. Пионеры «расследовательской журналистики» и их дело – один из тех героических мифов истории прессы, с которым многим из нас не хотелось бы так просто расставаться.
* * *
Слово «коррупция» доминирует в политической жизни России, не оставляя места почти никакой другой тематике. Уместно поэтому вспомнить теперь об отрезке американской истории, когда там наблюдалось нечто очень похожее.
Это было так называемое «разгребание грязи» – muck raking. В начале ХХ века в первые ряды журналистики выходит шумная и яркая группа таких «разгребателей». Они обличали общественные пороки и коррупцию политической сферы.
На мой вкус наиболее характерна из них Ида Тарбелл. Она родилась еще в середине XIX века и ко времени взрыва «макрейкерства» у нее уже был большой жизненный и профессиональный опыт.
Ее ригористический морализм был глубоко укоренен в старо-американской конфессионально-консервативной традиции. Она продолжала считать, что главной ролью женщины остается семья и воспитание детей. Она никогда не выступала открыто против абортов и избирательного права для женщин, но неизменно отказывалась участвовать в кампаниях за эти права.
Вместе с тем у нее был инстинкт эмансипированной личности и неординарный интерес к политически активным женщинам. Несколько лет она провела в Сорбонне, где изучала биографии харизматических женщин Французской революции – мадам Ролан и мадам де Сталь; надо думать, они были ее образцами, или, как теперь говорят, role models.
В биографических справках часто указывается, что Ида Тарбелл была интенсивно религиозна, но при этом ее конфессия упоминается только один раз: agnostic religion – то есть все равно что никакая. Это выглядит неожиданно, но на самом деле объяснимо. Отчасти тем, что она была смешанного шотландско-ирландского происхождения, а это уже указывает на разные конфессиональные влияния в ее семье и естественную необходимость их примирить (проверить это подозрение в сети мне пока не удалось, и у меня сейчас нет доступа к хорошей библиотеке). Ее французские интересы также неизбежно должны были тянуть ее в сторону католицизма, что в то время в США было еще без малого «табу».
Такое впечатление, что Иду Тарбелл интересовало в религии только то, что объединяет все версии христианства – евангельская проповедь. Что типично для секулярной интеллигенции мелкобуржуазного происхождения, особенно получившей воспитание в религиозной традиции, но вынужденной жить в среде, которой это воспитание уже неадекватно.
* * *
Морализаторская мобилизация прессы, инициированная «макрейкерами», помимо такой одержимой агентуры было тогда следствием констелляции нескольких обстоятельств.
Стремительная концентрация капитала, появление монополий и картелизация привели к глубокому перерождению американского капитализма и подавлению мелкого предпринимательства, что воспринималось очень болезненно, прежде всего теми, кто считал себя носителями подлинного американизма. Тем более если их собственный мелкий бизнес (включая фермерский) оказывался жертвой рынка.
Монополии и оказались главной мишенью макрейкеров. Отец Иды Тарбелл был разорен Рокфеллером, а ее главным трудом была история его компании «Стандард Ойл». Бизнес был тогда легкой добычей моралистов. В ходе быстрого экономического роста конкуренция всех со всеми в борьбе за выживание обострилась и обросла патологиями – криминализировалась.
Одновременно информация стала новым ресурсом, и газетный бизнес оказался золотым дном...
При этом в Америке быстро множились кадры, мало пригодные для чего-либо еще, но очень пригодные для журналистики. Имммигранты из центральной и восточной Европы, хлынувшие в Америку, сплошь и рядом не имели ни трудового стажа, ни технической профессии, но умели читать-писать. Почти все магнаты большой прессы в тогдашней Америке стали капиталистами, родившись пролетариями. Типичная фигура в этом смысле – Пулитцер...
Журналистика была не привилегированным, а самым что ни на есть плебейским и нередко вынужденным занятием, и журналисты, если угодно, были главным отрядом «пролетарской интеллигенции». Этим объясняется и массивный наезд прессы на капитал в то время. «Разгребатели» выражали, в сущности, классовые интересы обширной социо-профессиональной группы. Разгребание грязи было морально удобно и коммерчески выгодно.
Макрейкеры впоследствии заняли видное место в историографии журналистики как профессии, поскольку они изобрели особую журналистскую технологию, известную теперь как «расследовательский (investigative) журнализм». До них такой журналистики не было. Внутри профессии у них была харизматическая репутация, и их «подвиги» профессиональная корпорация использует для создания своего героического образа; с «расследователями» конкурируют разве что военные корреспонденты...
Однако гораздо интереснее то, что «разгребательство» было задумано в большой мере как институциональная новация. Дело в том, что американское общество в разгар экономического роста оказалось лишено адекватной системы социального контроля. В старой доброй Америке она была. К ней почти полностью сводилась зачаточная (прото) государственность анархической федерации конфессиональных общин. Но важнейшими ее элементами были внутриконфессиональная моральная цензура и самодисциплина индивида. В ходе быстрой индустриализации и урбанизации эта система социального контроля оказалась бессильна…
Это надо было как-то компенсировать. «Разгребательство» возникло не просто как сумма деятельности предприимчивых журналистов, а как социально-политическая инициатива, типично «интеллигентское» движение с четкой установкой и самоопределительной оркестровкой. Оно пыталось сделать прессу институтом социального контроля, восстановив с ее помощью моральный режим конфессиональной общины в масштабах всей нации…
Предполагалось, что муссируя в газетах пороки общества, удастся побуждать законодателей проводить актуальные реформы. В сущности это означало превращение прессы в функциональный институт постоянного влияния на власть. Похожей на эту стратегию была концепция «власть прессы» английского журналиста и филантропа Уильяма Томаса Стэда (о его совершенно необычных русских связях смотри мое эссе «Незваный примиритель», воспроизведенное в моем блоге [email protected] 19 августа 2012 года). В Англии эта идея возникла в иной атмосфере: там просто доступ в политическую сферу в конце XIX века был закрыт для таких плебеев как У.Т.Стэд, вот они и искали для себя возможнеость влиять на политику извне. Но идея была та же самая…
Увы, надежда, что с помощью разоблачений в прессе удастся вынудить государство ввести деловые и человеческие отношения в цивилизованные рамки евангелического стиля не оправдалась. Некоторые последствия имела серия статей (а потом и книга) Иды Тарбелл о «Стандард ойл» и роман Эптона Синклера «Джунгли», но в целом «разгребательство» осталось без особых прямых последствий в регулировании бизнеса.
Современные комментаторы инициативы макрейкеров даже думают, что обличая, наряду с общественными пороками и злоупотреблениями крупного бизнеса, коррупцию властей и политических партий, «разгребатели» подрывали доверие граждан к политике и отвлекали их, в сущности, от участия в политической жизни. Они мешали оформлению авторитетного государства. Первоначальная американская государственность была абсолютно не готова к выполнению задачи, которую ставили перед ней макрейкеры. Прежде всего, нужно было создавать политический класс, способный адекватно осмысливать проблемы общества и выражать интересы общества.
Эта агентура возникала своим чередом. В собственно политической сфере реформаторские настроения вызревали сами собой и даже в определенном сознательном дистанцировании от «разгребателей». Теодор Рузвельт, откликаясь на роман Эптона Синклера «Джунгли» (об условиях труда в чикагских бойнях), сказал: «эти одержимые возмутители спокойствия видят только грязное дно общества и заслоняют небо американской демократии, сбивая с толку публику». Именно тогда Рузвельт, близкий по духу «разгребателям» и говоривший о себе: «My problem is a moral problem, and my teaching is morality», становится президентом и проводит в жизнь ряд реформ. Считая свою (республиканскую) партию недостаточно решительной, он затем пытается организовать третью партию на платформе «прогрессизма». Выиграть выборы как независимому кандидату ему не удалось, но он расколол республиканцев, и к власти пришли демократы, сдвинувшиеся в ту же «прогрессистскую» сторону под руководством Вудро Вильсона.
Реформирование общества происходит, но не под прямым давлением моралистов-обличителей в прессе, а в ходе классовой борьбы, конкуренции политических партий и расширения компетенции государства.
И эта тенденция усиливается после кризиса 1929-33 годов, когда в центр политической жизни выдвинулась политика макроэкономического регулирования.
* * *
Но история на этом не кончается. В отличие от ХХ века технический и моральный авторитет политического поля, то есть политического класса, партий и самой схемы представительной демократии, теперь падает. Исчерпала ли представительная демократия свои возможности или нет, и если исчерпала, то может ли она быть как-то реанимирована – вопросы открытые. Особенно в странах, где представительная демократия возникла недавно (как в России, например), и где поэтому еще попросту никогда не было настоящего «политического класса». Быть может, авторитет этого строя падает быстрее, чем его реальная эффективность.
Но падение авторитета любой системы само по себе генерирует его самоизживание (как это было с советской властью) – согласно теореме Томаса: если ситуация кажется реальной, последствия реальны... Кризис представительно-демократического государства налицо. Концепция прямой демократии настойчиво муссируется. Общество все больше воздействует на государство, или пытается на него воздействовать не через партии, то есть в полититической сфере, а извне, или, если угодно, меняя агентурный состав и содержательную фактуру политической сферы.
Значит ли это, что снова становится актуальной концепция «разгребателей»? Они мечтали о прямом воздействии на государство-законодателя и на самоочистку общества без посредничества государства. И если дело идет к тому, то какую роль смогут играть СМИ в этой новой конфигурации отношений между государством и обществом?
В отличие от начала ХХ века общество в его отношениях с государством оснащено гораздо лучше. Помимо прессы существует множество операторов социального контроля. Множатся разного рода общественные наблюдательные организации. Интересантские лобби выполняют контрольную функцию по импликации. Активны нормативно-культурные группы давления, выступающие от имени всего общества; они нередко представляют собой секулярные варианты религиозных движений прошлого. Новинка: частные наблюдательные организации и консультативные центры, возникающие на рынке и участвующие в рыночной конкуренции.
Находится ли в этой новой схеме отношений между государством и обществом место для разоблачительной журналистики?
Конечно, новые институты социального контроля используют прессу как инструмент медиатизации злободневно-проблемной общественной тематики. Но это совсем не то, что планировали макрейкеры. Профессиональная массовая журналистика в этой схеме самостоятельной роли не играет и, может быть, даже скорее мешает артикулированию и популяризации тематики, адекватной проблематике общества. Пресса, так любящая говорить о неприемлемости цензуры, сама теперь жестко цензурирует общественный разговор (public debate)
При этом она обнаруживает тенденции, замеченные наблюдателями уже в эпоху макрейкерства. Разоблачительно-обличительная тематика утратила общественную значительность, поскольку банализировалась. Это во времена Иды Тарбелл марально-обличительная журналистика была новинкой. Теперь большая пресса без нее не может обойтись. А моральный инстинкт массового читателя газет (и телезрителя) притупился именно в результате переизбытка «грязной фактуры». В результате «разгребательство» заметно выродилось в желтый сенсационализм и развлекательство, что в наше время называется infotainment (типа «Московский комсомолец» или «Аргументы и факты»). Моралистическая оркестровка, иногда даже безвкусно педалированная, этого журнализма сохранилась, но стала вполне лицемерной, подыгрывая лицемерию самой публики.
В то же время настоящие расследования оказались со временем дорогостоящими и требовали все более высокой квалификации. Не то чтобы пресса совсем отказалась от расследований, но она ограничивается поисками тех материалов, которые могут быть популярны и поддержат тираж, подбрасывая публике козлов отпущения. Или полагается на расследования, сделанные другими. Обзоры таких расследований и тематические интервью с их исполнителями теперь резко преобладают в СМИ. И тут действует весьма жесткий отбор материала, поскольку СМИ не годятся материалы, не способные увлечь и развлечь широкую публику.
С другой стороны, масса фактуры оказалась теперь в серой зоне, то есть она морально нейтральна или, что совсем неудобно для моралистов-разгребателей, парадоксальна. В условиях все более разнообразной хозяйственной практики становится все труднее отделить общественно неприемлемые практики от общественно приемлемых. Даже такие, казалось бы, надежные оселки как игорный бизнес, наркотики и проституция уже не оцениваются однозначно, без чего морализм невозможен. Многое в деловой практике, что казалось «грязным», с точки зрения морального фундаментализма в прошлом, теперь оказывается вполне адекватным общественному благу.
Рациональная техническая аргументация вытесняет из политической сферы морализаторство.
Макрейкерство обнаружило и другую опасную тенденцию: оно смыкалось с шантажом и могло быть использовано одними интересантскими группами против других. Ну и постепенно это все больше входило в противоречие с правом индивида на приватность. Совсем уж вырожденный отголосок макрейкерства, например папарацци, объясняющие свою активность «правом публики на правду».
Нет, похоже на то, что массовая пресса не может стать функциональной в качестве института социального контроля. Она скорее паразитирует на общественной «грязи», чем помогает ее устранению – будь то при посредстве государства-законодателя, или независимо и напрямую, влияя на публику. И, как и во времена Теодора Рузвельта, нагнетая страсти вокруг коррумпированности политической сферы, фактически мешает ее развитию и, что еще хуже, отвлекает внимание общества от его собственных патологий, концентрируясь на патологиях государства.
Мешать ей заниматься тем, к чему она теперь лучше приспособлена, конечно, нет никакого смысла и нелегитимно. Но и ждать от нее серьезной помощи в рациональном управлении обществом и в оздоровлении общества не приходится.