Дмитрий Дробницкий в своей статье «Двухпартийная система как продукт беспартийной демократии» высказывает гипотезу о том, что в США «соревнуются не политические партии, а ветви власти, и ни одна из них не может взять верх. И это основной пункт двухпартийного консенсуса, выросшего из беспартийной системы, установленной Отцами-Основателями». То, о чем пишет наш автор, представляет собой, возможно, идеальную модель, которая стояла перед глазами людей XVIII века, но отнюдь не реальную картину политической жизни в США на протяжении всей истории этой страны. В Америке конкурируют между собой именно политические партии, тогда как конкуренция ветвей власти, там, где она имеется, напрямую подчинена межпартийному противостоянию.
Дробницкий прав в том смысле, что отцы-основатели в соответствии с представлениями своего времени опасались «войны фракций» и, более того, старались искоренить это явление в самом зачатке. Дополнительные аргументы против партий предоставила им Французская революция, показавшая, к чему может привести общество ничем не ограниченная борьба партийных группировок, которые руководствуются исключительно частными интересами и пристрастиями. Ограничить власть массовых партий, согласно практически всем отцам-основателям, но в первую очередь так называемым умеренным, то есть Александру Гамильтону, Джеймсу Мэдисону и Джону Адамсу, можно было с помощью ограничений низовой демократии со стороны институтов, представляющих просвещенную элиту. Этими соображениями объясняется сохранение в политической системе США институций, слабо соотносимых с интересами демократического представительства, таких как Верховный суд с пожизненным членством, коллегия выборщиков и, главное, верхняя палата Конгресса с ее огромными полномочиями. Отцы-основатели вполне обоснованно надеялись, что этим институтам удастся сдержать как социальный популизм малоимущего большинства, так и соскальзывание президенциализма в сторону неограниченного деспотизма.
Однако, вопреки мнению Дмитрия Дробницкого, мне представляется, что вся эта сложная конструкция, вошедшая в историю под названием «система сдержек и противовесов», просто не смогла бы нормально работать, не будь она оживлена и приведена в норму духом конкуренции малого числа партий.
Представим себе, что в Америке с самого начала ее политической жизни не было бы партий, и мы и в самом деле имели бы вместо конкуренции «фракций» борьбу ветвей власти. В условиях еще только создаваемой политической системы, когда полномочия каждого из институтов вызывали напряженные споры и дискуссии, это привело бы к жесткому столкновению всех институтов власти между собой. Рано или поздно возвысившемуся над всеми ветвями президенту пришлось бы силой разгонять Конгресс и становиться некоронованным монархом. Именно эту ситуацию пережила Англия в период чистки Кромвелем так называемого «охвостья» Долгого парламента в 1653 году, Франция после разгона Луи Бонапартом Законодательного собрания в 1851 году и Россия после неконституционного роспуска Ельциным Верховного Совета РФ в 1993 году. Что же удерживает США от такого малопривлекательного варианта? Почему какой-нибудь один хозяин Белого дома не объявил себя лордом-протектором, императором или хотя бы «святым президентом», как называл себя Ельцин, слава Богу, уже после своей отставки?
Америка несколько раз была в двух шагах от чего-то подобного: трижды в истории США Конгресс начинал процедуру импичмента против главы государства, и два раза из трех это могло послужить началом силового противостояния администрации с законодателями. Как только федералисты, создавая Конституцию, возвысили положение главы государства, надеясь сделать его «выборным монархом», это тут же вызвало у оппонентов закономерные опасения относительно возможности личной узурпации власти. И эти опасения во многом стали причиной возникновения оппонирующей федералистам республиканско-демократической партии, которую значительно усилил перешедший в ее стан от федералистов один из авторов Конституции США Джеймс Мэдисон.
Но и федералисты, оказавшиеся после избрания Джефферсона президентом США в оппозиции, быстро убедились в том, насколько может быть опасно неограниченное в своих полномочиях президентство, если его преимуществами пользуется противник. Виднейший отечественный специалист по политической истории США Владимир Согрин отмечает в этой связи: «Часть федералистов быстро убедилась, что оказавшись в оппозиции, необходимо отстаивать иные ценности. Так, они признали полную абсурдность защиты идеи сильной президентской власти в условиях, когда в президентском кресле оказался представитель соперничающей партии. Отдельные федералисты выступили с ультрадемократическими предложениями реформы президентской власти. Например, Д. Хилхауз предложил сократить срок полномочий главы государства до одного года». Думаю, если бы сторонники Ельцина в 1993 году переместились бы в оппозицию, они бы не решились предложить обществу нынешнюю суперпрезидентскую систему. Но в 1993 году квазидемократические отцы-основатели нашей постсоветской системы, вероятно, надеялись на то, что они будут находиться при власти вечно, и им не придется нести ответственность за все свои проделки, когда к управлению страной прорвутся наконец те, кого они силой оттеснили в 1993 году.
В общем, мы видим, что, хотя никто из отцов-основателей не сознавал какую-либо благотворность партийной конкуренции, именно эта конкуренция фактически спасла их, прямо скажем, слишком сложную для бесперебойного функционирования систему от катастрофы. Точнее так. Американскую демократию от превращения в цезаристскую дикататуру предохранили две вещи – аристократические ограничения личной власти в виде сильной верхней палаты и независимого Верховного суда (и это, безусловно, заслуга авторов Конституции, ориентировавшихся на Монтескье и Локка) и партизация исполнительной власти. Если бы президент США, как того и хотели отчасти федералисты, объявил себя лицом, стоящим выше партийных разделений, цезаристский финал американской политической истории был бы неминуем. «Президент всех американцев» в этом случае чувствовал бы себя полностью вправе игнорировать продиктованные партийными интересами как законодательные решения нижней палаты, так и не имеющие отношения к задачам исторического момента вердикты Верховного суда. «Система сдержек и противовесов» мгновенно вышла бы из строя, и вместо нее возникла бы обычная для того времени система наследственной власти, в стремлении ввести которую республиканцы-демократы небезосновательно подозревали второго президента США Джона Адамса.
Между тем, государственный разум американцев взял верх, и укреплявшие вертикаль исполнительной власти федералисты быстро столкнулись с организованной оппозицией в виде неожиданного альянса Томаса Джефферсона и Джеймса Мэдисона. И Джону Адамсу хватило государственной мудрости не становиться американским аналогом Бориса Ельцина, не распускать палату представителей и не отправлять Мэдисона и Джефферсона в какое-нибудь вашингтонское Лефортово. Но как только демократические республиканцы наконец взяли власть в Вашингтоне, они также стали укреплять исполнительную власть, сохранив, кстати, Национальный банк, против создания которого до сих пор ожесточенно боролись. Причем демократическим республиканцам удалось провести к власти подряд сразу трех президентов, так что, казалось бы, на глазах стала возникать новая однопартийность, угрожающая молодой республике.
И вот тут то и зарождается в умах прогрессивных политических мыслителей идея, что партийная конкуренция – это не обязательно зло, но в значительной мере благо, и что даже самому правильному курсу нужна системная альтернатива. Кстати, идея эта появляется примерно в одно время, в 1820-30-е годы, и в Америке, и во Франции, и в Пруссии. В Пруссии она облекается в форму абстрактных философских рассуждений и становится известной потомкам под названием «закона единства и борьбы противоположностей», который составляет, как мы помним, краеугольный камень гегелевской диалектики. Во Франции историки эпохи Реставрации во главе с будущим премьер-министром Франсуа Гизо приходят к выводу, что Европа обогнала все другие цивилизации по уровню развития только по одной причине – постоянного и неизбывного столкновения в ходе ее истории различных культурных начал – элементов наследия римской античности, духа германских племен и христианства, что нашло свое окончательное выражение в борьбе сословий и партий в ходе Великой революции. В конституционной системе, надеялся Гизо, эта борьба обретет свое легальное выражение.
И, наконец, примерно в то же самое время в Америке один из основателей Демократической партии, будущий восьмой президент США, Мартин Ван Бюрен пишет книгу «Исследование зарождения и развития политических партий в Соединенных Штатах» (Inquiry into the Origins and Course of Political Parties in the United States), в которой, вопреки устаревшей просветительской мудрости отцов-основателей, пишет буквально следующее (цитирую опять же Согрина): «Однопартийное правление… не способно утвердить национальное согласие, на практике его главное следствие – распространение коррупции и узурпации власти». Ван Бюрен уже вполне сознательно борется за установление двухпартийной системы, которой, по его мнению, был нанесен значительный урон в связи с ослаблением федералистов. Стремясь воссоздать конкуренцию на новой основе, Ван Бюрен примыкает к джэксоновскому движению, увенчавшемуся созданием одной из двух системообразующих партий сегодняшней Америки.
С этого момента Америка начинает переживать процесс резкого усиления партий. Доходит до того, что в конце XIX века один из лидеров республиканцев Роско Конклинг произнес сакраментальную фразу: «Не администрация создает партии, а, напротив, партии создают администрацию». Зависимость избранных лидеров государства при формировании администрации от воли партийной олигархии – это была, конечно, крайность, и в конце концов президент Джеймс Гарфильд решил действовать самостоятельно вопреки декларациям своего партийного босса. И тем не менее эта крайность предстает в более выгодном свете, если посмотреть на нее, держа в уме наши постсоветские дела, когда разговор о том, что правящая партия может реально что-то диктовать образованному от ее имени правительству, не говоря уже о президентской администрации, выглядит просто печальной шуткой.
Подведем итог нашему краткому экскурсу в политическую историю США. Если Россия и в самом деле попытается копировать американский опыт, то есть создавать президентскую демократию по американскому или, если угодно, бразильскому образцу, то ей в первую очередь надлежит отказаться от представления о главе государства как фигуре, стоящей выше партийного разделения. Думаю, непонимание этого и есть главная родовая ошибка нашего президенциализма. Если бы Ельцин стал президентом не от имени «влюбленного в него народа», а от имени, условно говоря, «Демократической России», он не рискнул бы идти на государственный переворот 1993 года, и следовательно вся последующая история нашей страны развивалась бы несколько иначе. И любой последующий глава государства не должен был бы пренебрегать принадлежностью к какой-либо партии, как бы соблазнительно не выглядела эта мысль в свете отечественной монархической традиции.
И для того, чтобы проникнуться сознанием реальной необходимости для нормального политического развития партийного противоборства, российской интеллигенции надлежит еще раз обратиться к наследию политической диалектики XIX века, к идеям Гегеля, Гизо и Ван Бюрена, без усвоения которых мы и дальше останемся прозябать в болоте однопартийной стабильности, в которой время от времени будут наблюдаться водовороты многопартийной смуты. Просветительская утопия отцов-основателей – пережиток своего времени, и было бы неправильно сегодня ссылаться на заблуждения этих великих людей, чтобы решать острые проблемы нашего Отечества.