Terra America

От редакции. США подарили СССР немногое. Образ деловитого индустриального управленца, коего ставил в пример красным директорам Ленин. Стихи Маяковского про город «на одном винте весь электро-динамо-механический». Хемингуэя, Стейнбека, Фолкнера и свою большую литературу. Джаз. Плюс – удивительных советских-американцев – «сорняков и плевелов» 50-60-х – стиляг… Terra America продолжает начатый писателем Михаилом Успенским разговор об этом важном для нашей культуры явлении, публикуя фрагмент книги Дмитрия Петрова «Василий Аксенов. Сентиментальное путешествие».

* * *

Вместе со свободолюбивым человечеством

«…К середине ночи нарком Киров уступает свой проспект прежним хозяевам, и весь Конногвардейский затихает^[1], и во всех его зеркалах отражается нечто таинственное, уж не кирасы ли, не кивера ли?» А может, «юноша бледный со взором горящим» с канадским коком на башке и саксофоном в руке? А с ним – чувишечка на шпилечках да в бриджиках, с хвостатой причесочкой и бисерной сумочкой под мышкой… Может, они?

Как-то студент Василий шлепал по набережной, форсируя огромные лужи – в Питере в 1955-м случилось скромное наводнение. И тут – вот дела! – увидал среди реки военные корабли. А на мачтах у них – Юнион-Джек! У моста Лейтенанта Шмидта! Это, пользуясь высокой водой, в Неву вошли прибывшие в СССР авианосец «Триумф» и крейсер «Аполлон».

И – как в песне: «тут на берег сошли, по трапу перешли четырнадцать английских морячков…» То есть в Питер приплыли настоящие лаймиз^[2]! «У них походочка – что в море лодочка, у них ботиночки – что сундучки…» А офицеры Ее Величества как денди лондонские покуривают у «Астории», ожидая то ли советских коллег, то ли голубоглазых приключений…

Явление вчерашних товарищей по оружию было сродни культурному шоку. Советские люди – и прежде всего молодежь – вспомнили, что в мире они не одни. Что «агрессивная военщина» из газеты «Правда» – это на самом деле те же парни, с которыми вместе лупили фрицев. С которыми если и не одной крови, то одной культуры – европейцы же ж мы все ж! Да и штатники, ежели всмотреться, – европейцы же ж. Просто переплывшие Атлантику…

И вот, будто разбуженные европейским ветром, подувшим из дальних стран, многие ощутили себя детьми одного человечества, единого мира. И попытались в него втанцевать.

Тут-то и явились невесть откель ребятки с трубой, саксом и басом… И заиграли «Серенаду Солнечной долины». Задудели под Чарли Паркера. Заимпровизировали… В спортзалах и домах культуры, откуда только что вынесли портреты «лучшего друга всех музыкантов».

«Было ощущение, что каждый день приносит что-то новое. Был в Питере такой Костя, фанатик джаза. Встречаешь его, а он: «В Гринич Виллидж открылся клуб "Половинная нота". Там такой парень играет, Диззи Гиллеспи…»

Студент Аксенов, как и тысячи его ровесников, торил тропу в единый мир через джаз.

«Музыка толстых»

Где ж они встретились – Аксенов и джаз?

Может – в Магадане, где он жил в 40-х годах с материю-вечной поселенкой?

Аксенов рассказывал об эстрадном театре Маглага: «В нем все были заключенные. Весь биг-бенд. Играли и оперетту Никиты Богословского "Одиннадцать неизвестных". Ее сюжет основан на славном туре "Динамо" по Англии, где оно "уделало" три из четырех местных клубов, с которыми играло. Мелодии Богословский взял из английских программ».

Годы спустя на коктейле в Вашингтоне писатель рассказал кому-то эту историю, напевая:

Кто в футболе Наполеон? —

Стенли Метьюс.

Как выходит на поле он —

Стенли Метьюс?

Кто и ловок и толков из английских игроков,

Кто первый? —

Стенли Метьюс.

Заслышав мелодию, к нему бросился Роберт Конквест – автор «Большого террора»:

— Ты поешь нашу песенку? Откуда ты ее знаешь? Она же из 45–46-го годов.

— Да в Магадане услыхал. Зэки пели…

Может, они здесь – истоки романа Аксенова и советской молодежи с джазом?

Эту музыку гнали в дверь, она влетала в окно: лилась с экранов, из приемников и с пластинок. Приходила и через пародию. Аксенов писал о Бобе Цымба – советском чернокожем артисте, который под рев как бы джаза исполнял обличительные куплеты, клеймя «агрессивные происки Запада» и рисуя на бумажных полотнищах карикатуры на Черчилля и Трумэна. И что интересно: на Трумэна публика «клала с прибором», а от «как бы джаза» балдела.

В СССР всегда имелись граждане, «умевшие жить» и посещавшие рестораны. Случалось, выступал там и Боб Цымба. Он запечатлен в книге Аксенова «В поисках грустного бэби» как Боб Бимбо, весь такой как бы лиловатый и в подштанниках, как бы американский угнетенный негр…

С возвращением на «большую землю» отношения Василия с «музыкой толстых», как звали джаз советские газеты, стали бурно развиваться.

В «Московской саге» некий провинциал Василий, кадря юную москвичку из почти высшего общества, увлекательно рассказывает ей об играющем в Казани джазе Лундстрема: «Помнишь, во время войны такая картина была, "Серенада Солнечной долины"? Вот они в такой манере играют!.. Еще недавно играли в клубе русских миллионеров…»

И впрямь – едва стало ясно, что в Китае верх берут красные, оркестр Лундстрема, игравший в Шанхае, подался в Россию. Да, к коммунистам и чекистам. Но к своим – не китайским…

Прибывший в 1947-м в Москву коллектив отправили не в лагерь, а в «Метрополь». Где он, согласно легенде, дал два мощных концерта. А потом где-то решили, что ни этой музыке, ни этим музыкантам делать в столице нечего, и их «р-раз – и прямо в смокингах – в Зеленодольск, городишко под Казанью. Там они и чахли… Но… кто-то перебрался в Казань. Дальше – больше. <…> Молодежь их обожала. А Зосим Алахверди сшил длинный пиджак, купил саксофон и стал лабать блюзы. Так появились "малые шанхайцы"». О Зосиме, скрытом под псевдонимом, Аксенов писал: «Вечерами там играл золотая труба Заречья – Гога Ахвеледиани, по слухам, входящий в десятку лучших трубачей мира, сразу после Луи Армстронга и перед Гарри Джеймсом…»

Рядом жил Эрик Дибай – будущий замдиректора Крымской обсерватории, – игравший на саксофоне и кларнете. В Доме ученых и общаге мединститута выступал оркестр Юры Елкина. А Аксенов, не владевший музыкальными инструментами, упивался, так сказать, «джазом-как-образом-жизни». Сейчас бы сказали – тусовался. И позже жизнь свою той поры потраченной зря не считал, говоря, что ней: «возникало… спонтанное сопротивление: "Да катитесь вы к чертовой матери. Ничего я не боюсь"». То есть увлечение джазом было не только праздником, но и протестом. Как и стремление жить, как бы танцуя свинг – легкий танец свободного человека.

«Стиль»

И жил так не он один, а тысячи других – молодых, энергичных и грамотных мальчиков и девочек – «жадных и жалких молодых людей» – бодро ловивших легкость вольного танца!..

Аксенов забавно описывает этот образ жизни в главе книги «В поисках грустного бэби», где описан день смерти Сталина. Вот четверка «плевелов» входит в кабак «Красное подворье». Вот кушает напитки и котлетки. Вот и музыканты – «мужчины-репатрианты Жора, Гера и Кеша и их выкормыш из местных, юноша Грелкин. Первые трое – из биг-бенда Эрика Норвежского^[3], а что до Грелкина, то он попал под влияние «музыки толстых», выказал редкие таланты и был приобщен к запретному искусству… Подвалив к сверстникам, он стал угрюмо лицемерить: «Ах, какая большая лажа стряслась, чуваки! Генералиссимус-то наш на коду похилял, ах, какая лажа… Кочумай, чуваки, совесть у вас есть лабать, кирять, бирлять и сурлять в такой день?..»

– Надо сомкнуть ряды, Грелкин, – сказали друзья. – Хорошо бы потанцевать!

Поясню: «Красное подворье» – это ресторан «Казанское подворье», а после – ресторан отеля «Казань», где играли поколения местных джазменов. А в марте 53-го – коллектив Виктора Деринга: Жора Баранович, Онуфрий Козлов, Юрий Модин и Кеша Бондарь.

Звучали там и любимые вещи Аксенова – «Сентиментальное путешествие» и «Грустный бэби». Включая их в свои тексты (в т.ч. – в названия книг), он снабжал их русскими стихами:

А у нас в России джаза нету-у-у,

И чуваки киряют квас…

или:

Приходи ко мне, мой грустный бэби!

О любви, фантазии и хлебе

Будем говорить мы спозаранку…

Есть у тучки светлая изнанка.

Ритм джаза уловим и в литературе, которой увлекся юноша-Василий – литературе особой – западной. Он часами сидел в центральной библиотеке Казани, где были доступны тексты зарубежных авторов, например – сборник «Американская поэзия» – и списывал их в тетрадь:

Звуки ночи Гарлема капают в тишину.

Последнее пианино закрыто.

Последняя виктрола сыграла джаз-бой-блюз.

Последний младенец уснул.

И ночь пришла тихая,

Как сердца удары.

А я один мечусь в темноте

Усталый, как эта ночь.

Душа моя пуста, как молчанье.

Пуста огромной больной пустотой.

Желаньем страстным кого-то…

Чего-то…

И я всё мечусь в темноте,

Пока новый рассвет, тусклый и бледный,

Не упадет туманом молочным

В колодцы дворов…

Чем не блюз?

Об этом знали немногие. Для всех он оставался пижоном, танцором, любителем девиц и «прикидов». В 53-м купил в комиссионке верблюжье, жутко потертое, американское пальто – щеголять. И тут узнал: пальтишко-то сдал шанхаец Жора Баранович. А, может – Кеша Горбунцов?

В 1954-м Вася вновь на Колыме. Отменили пропуска, и теперь кто хошь мог поехать в Магадан, снимите шляпу… Поехал и он. И не просто к маме, а практикантом в больницу.

О приезде сообщил телеграммой. Но прибыл раньше нее. Мама увидела его внезапно – идущим к дому. Но… Что это за пиджак на нем – в яркую клетку? Что за прическа? Что за сентиментальный путешественник? Где полубокс? Где форма советского медика – строгий костюм? На пороге барака встретились два мира – две культуры: мама – в сереньком платьице, сын – в стильном пиджачке. И в первые минуты эти знаки были важней поцелуев…

Мать: сейчас – стричься. Завтра – за новым пиджаком. А это попугайство перешьем в пальтишко для Тони (ее приемной дочери).

Сын: через мой труп. Это самая модная расцветка.

А она и не думала, что перед ней – личность. Человек с убеждениями.

Яркий «прикид» – не просто пижонство. И не только стиль. Это – манифест! Символ мировоззрения. На Колыме встретились два разных XX века. Эх, хорошо было бы им понять друг друга. И мудрость победила: спор о шмотках прекратился. Осталась любовь. И слава Богу.

На сей раз в Магадан прибыл другой Вася. Без пяти минут выпускник «Первого меда». Знакомец Анатолия Наймана, Евгения Рейна, Ильи Авербаха. В чьих похождениях ясно слышен ритм джаза. Вот школа на Толстого, подпольные танцы. Но все ли знают, как бацать стилем? Кто знает – в центре, остальные – вокруг, копируя движения. Тут: шухер! – комсомольская дружина. Оркестр врубает «Молдавеняску». Дружина сваливает, и снова идет «стиль».

А вот – тайный бал в Горном институте. На сцене квартет Кости Рогова. И какой-то малыш вдруг улетает в импровизацию. И зал, слушая его, цепенеет. Его соло так необычно, что из зала кричат: «Прекратите провокацию!»; а Костя со сцены: «Целуй меня в верзоху! Мы будем лабать джаз! А на тебя мы сурляли, чугун с ушами!»

Нынче многим сложно понять ту «жалкую и жадную молодежь», которой так многое запрещалось: танцевать «чуждые» танцы, носить «не наши» прически, играть и слушать джаз, общаться с иностранцами. А ведь только что отцы и братья вместе с этими иностранцами били нацистов и самураев. «Мы, – вспоминал Аксенов, – хотели жить общей жизнью со "свободолюбивым человечеством"… Всем уже было невмоготу в вонючей хазе, где смердел труп "пахана"… Всем, кроме нетопырей в темных углах».

А углы имелись. И нетопыри. Джаз 50-х – дело опасное… Вечера порой завершаются не аплодисментами, а внушениями блюстителей правил. Кто их установил? Зачем?..

«Штаб дружины был набит девчонками и мальчишками с Невского, и начальник был здесь хозяином, ночным властелином. По его приказу разрезали крамольные узкие брюки, стригли волосы, отбирали стильные галстуки, фотографировали для окон сатиры всех этих, "тех, кто мешает нам жить"», – то есть таких же, как будущий писатель Аксенов, не ведая, что он опишет их бесчинства в своих текстах. И не он один. А тем временем «не щадил начальник своих пленников, жестоко мстил им за идейную незрелость, а также за собственную косолапость, за усиленную сальность своей кожи, за неприязнь к нему женского пола…».

А вот Аксенов в эти годы, напротив, начал ощущать его приязнь. Он был хорош собой. Элегантно, «фирменно» одевался. За словом в карман не лез. «Клево целуешься», – шептали ему чувишки, а чуваки поднимали большие пальцы: давай, мол, не теряйся!..

Кстати – о «чуваке». Аксенов писал, что это – особо произнесенное слово «человек». Когда долго дуешь в сакс, челюсти и язык немеют, и хочешь сказать: «человек», а выходит: «чеаэк». А там «чеаэк» превращается в «чувак». Впрочем, мне случалось слышать и другую, довольно своеобразную, расшифровку: «человек, уважающий великую американскую культуру»…

Это, конечно – про стиляг, убегавших в иллюзорную заграницу – ее моду, манеры, музыку.

Меж тем, золотые годы «советского стиля» – 50-е – текли к концу, напевая:

Расскажи, о чем тоскует саксофон,

Голосом своим терзает душу он.

Приди ко мне, приди, прижмись к моей груди,

Любовь и счастье ждут нас впереди…

«Плевелы»

Но откуда же оно взялось – слово «стиляга»?

Говорят, оно произошло от английского to steal – стащить, украсть. Так музыканты говорили о темах – мелодиях. Типа, ну что, чувак, стилил тему у Чарли Паркера? Эй, братан, простилил эту вещь у Джерри Маллигана? Другие, впрочем, говорят, что произошло оно от заимствования, а ныне русского слова стиль…

Сами же стиляги об этом, похоже, не думали. А просто сочиняли образ жизни, музыку, стихи. Которые, кстати, немало о них говорят. К примеру:

Вот получим диплом,

Хильнем в деревню,

Будем там удобрять

Навозом землю.

Мы будем сеять рожь, овес,

Лабая буги,

Прославляя колхоз

По всей округе.

Через несколько дней

В колхозе нашем

Мы проложим Бродвей —

Всех улиц краше.

На селе джаза нет,

Там жить немило.

Чтоб зажечь в жизни свет,

Собьем джазилу.

Ты на ферме стоишь,

Юбка с разрезом,

Бодро доишь быка

С хвостом облезлым.

Ах ты, чува, моя чува,

Тебя люблю я.

За твои трудодни

Дай поцелую.

Эту песенку драматург Виктор Славкин включил в книгу «Памятник неизвестному

стиляге»? Она о том, как юность Страны советов видит будущее.

В ту пору считалось: от любви к джазу до компании стиляг – один шаг. А от стиляги полшага до антисоветчика…

Об этом немало пишет и видный джазмен Алексей Козлов в книге «Козел на саксе».

Юному Козлову досталась от родителей пластинки Утесова, Варламова, Рознера. Песни в исполнении Козина, Юрьевой, Петра Лещенко. Были и записи американцев, изданные в СССР до войны, – Эллингтон, братья Миллз, Пибоди, плюс – «трофейные» Гленн Миллера и Бэнни Гудмен.

Под них Козлов с друзьями плясал на «хатах» с чувишками. Стильных танцев было три: «атомный», «канадский» и «тройной гамбургский». Они незнамо как перелетели «железный занавес» в столицу мира и, где

Средь верноподданных сердец

КПСС назло

Возник таинственный юнец

Саксофонист Козлов.

Он готовился играть. Вслушивался…

Джаз обрастал субкультурной тусовкой, рождавшей удивительные (если не по литературным качествам, то по антропологическим признакам) тексты. Вот подпольная басня, попавшая к Козлову.

Осел-стиляга, славный малый,

Шел с бара несколько усталый.

Весь день он в лиственном лесу

Барал красавицу лису.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

И здесь, у самого ручья,

Совсем как в басне у Крылова

(Хочу я в скобках вставить слово),

Осел увидел Соловья и говорит ему:

– Хиляй сюда, чувак,

Я слышал, ты отличный лабух

И славишься в лесных масштабах

Как музыкант. И даже я

Решил послушать Cоловья.

Стал Соловей на жопе с пеной

Лабать как мог перед Ослом.

Сперва прелюдию Шопена.

И две симфонии потом.

Затем он даже без запинки

Слабал ему мазурку Глинки….

Пока наш Соловей лабал,

Осел там пару раз сблевал.

«Вообще лабаешь ты неплохо, —

Сказал он Соловью со вздохом, —

Но скучны песенки твои,

И я не слышу Сан-Луи.

А уж за это, как ни взять,

Тебя здесь надо облажать.

Вот ты б побыл в Хлеву у нас,

Наш Хлев на высоте прогресса

(Хотя стоит он вдалеке от Леса) —

Там знают, что такое джаз…<…>

Был старый Хлев весь восхищен,

Когда Баран, стиляга бойкий,

Надыбал где-то на помойке

Разбитый, старый саксофон,

На нем лабал он на досуге

И «Караван» и «Буги-вуги».

Коза обегала все рынки,

Скупая стильные пластинки.

Да и Буренушка сама

От легких блюзов без ума.

Корова Манька, стильная баруха,

Та, что с рожденья лишена была

И чувства юмора и слуха,

Себя здесь как-то превзошла.

Она намедни очень мило

Таким макаром отхохмила:

Склицала где-то граммофон

И на него напялила гондон

Немного рваный, ну и что ж,

Ведь звук настолько был хорош,

Что всех, кто слушал, била дрожь…

А ты, хотя и Соловей,

И музыкант весьма умелый,

Тебе хочу сказать я смело,

Что ты, подлюка, пальцем делан,

Ты пеночник и онанист,

И, видно, на руку нечист…»

Таким макаром у ручья

С говном смешали Соловья.

Друзья, нужна в сей басенке мораль?

И на х…я ль!

Эта «басня» – культурный памятник эпохи. В 1951-м, сочиняя или читая такой текст, человек всерьез рисковал. Но – сочинял же ведь! Хотя быть стилягой значило навлекать гнев.

На карикатурах их рисовали безвкусно одетыми заносчивыми юнцами с вздернутыми носами и тонкими шейками. Высмеивали в стихах и комических скетчах. Дуэт Игоря Дивова и Натальи Степановой бичевал стилягу песенкой Ножкина:

Не хочу работать я

Ни в малейшей дозе.

Я не трактор и не плуг,

Даже не бульдозер!

А ты рот не разевай,

Газеточки почитывай,

А ну, давай, давай, давай

Меня перевоспитывай!

Так пел с эстрады гад-стиляга в виде куклы, изображавшей разболтанного оболтуса. Номер шел по ТВ. Многие помнят куплет:

– На восток езжай, сынок, —

Предлагает папа.

– Не желаю на восток,

А хочу на Запад!

А хотеть на Запад означало быть врагом.

Сигнал к атаке был дан 10 марта 1949 года. Тогда в журнале «Крокодил» вышел фельетон Дмитрия Беляева «Стиляга». В нем «нелепые юнцы» «отвратительно кривляются» перед «хорошими ребятами». «Стилягами называют себя подобные типы на своем птичьем языке. – объясняет автор, – Они, видите ли, выработали свой особый стиль в одежде, в разговорах, в манерах. Главное – не походить на обыкновенных людей. Стиляга знаком с модами всех стран и времен, но не знает… Грибоедова. Он изучил все фоксы, танго, румбы, но Мичурина путает с Менделеевым. <…> Стиляги не живут в… нашем понятии этого слова, а порхают по поверхности жизни…»

Чтобы показать отношение «наших современников» к этим «плевелам», Беляев завершает фельетон так: «Теперь вы знаете, что такое стиляга? – спросил сосед-студент. – Однако находятся такие девушки и парни, которые завидуют стилягам и мумочкам.

– Завидовать? Этой мерзости?! <…> Мне лично плюнуть хочется.

Мне тоже захотелось плюнуть, и я пошел в курительную комнату».

А стилягам это было, в общем, по сараю. До тех пор, пока не тащили «в ментовку». Подражая свободолюбивому человечеству, живущему за железным занавесом, они носили свои брюки-дудки, пиджаки с невероятными плечами, оранжевые галстуки, «канадские» коки и туфли на «каше», напевая на мотив «Сент-Луис блюза»:

Москва, Калуга, Лос-Анжелос

Объединились в один колхоз.

Колхоз богатый – миллионер —

В колхозном мире дает пример.

Колхозный сторож Кузьмин Иван

Лабает буги под барабан,

Доярка Дуня танго поет,

Чабан Ванюша чечетку бьет.

О Сан-Луи, город больших реклам.

О Сан-Луи, город прекрасных дам…

Вы заметили слова, куда более крамольные, чем об отъезде на Запад? Об объединении Москвы и Лос-Анжело́са? Может, и правда эти завсегдатаи «Коктейль-холла» и «штатники», одетые в «фирму́»стояли у истоков советского инакомыслия?

«Обожаю Америку…»

Похоже, что – да.

– В 1952 году, – пишет Аксенов в книге «В поисках грустного бэби», – девятнадцатилетним провинциальным студентом случилось мне попасть в московское «высшее общество». Это была вечеринка в доме крупнейшего дипломата, и общество состояло… из дипломатических отпрысков и их «чувих». Не веря своим глазам, я смотрел на американскую радиолу, в которой двенадцать пластинок проигрывались без перерыва. А что это были за пластинки! Мы в Казани часами охотились… за обрывками этой музыки, а тут она присутствовала в своем полном блеске …

Девушка, с которой я танцевал, задала мне страшный вопрос:

– Вы любите Соединенные Штаты Америки?

Как мог я открыто признаться в этой любви, если из любого номера газеты на нас смотрели страшные оскаленные зубы дяди Сэма, свисали его вымазанные в крови народов мира пальцы, алчущие новых жертв. Союзник по Второй мировой войне стал злейшим врагом.

– Я люблю Соединенные Штаты Америки! – Девушка, которую я поворачивал в танце, с вызовом подняла кукольное личико. – Ненавижу Советский Союз и обожаю Америку!

Потрясенный, я не мог и слова вымолвить. Она презрительно меня покинула. Провинциальный стиляжка «не тянет»!

Сидя в углу, я смотрел, как передвигаются… загадочные молодые красавцы. Блестящие волосы, белозубые улыбки, сигареты «Кэмел», словечки «дарлинг», «бэби», «летс дринк». Парни были в пиджаках с огромными плечами, в узких брюках и башмаках на толстой подошве.

Наша компания в Казани тоже изо всех сил тянулась к этой моде. Девушки вязали нам свитера с оленями и вышивали галстуки с ковбоями, но это было подделкой, «самостроком», а здесь все было настоящее, американское.

–Вот это класс! – сказал я товарищу, который привел меня на вечеринку.

Само собой «провинциальный стиляжка» был поражен.

Но меня здесь куда больше интересует девушка, которая «ненавидит Советский Союз и обожает Америку!» Она ведь не могла не быть из «высших кругов советского общества». И вот, в этих кругах, она позволяла себе такие мысли. И больше того – такие слова. И, судя по всему, в той компании «московского «высшего общества» она была не одинока.

1952 год. Если тогда им было по 16, то в 1992-м – по 56 лет. Отличный возраст для реформаторов. Много ли было среди сподвижников Михаила Горбачева и Бориса Ельцина ребят с той вечеринки?

Так или иначе, не преувеличивая роль стиляг в крушении советской системы, заметим: похоже, она не была последней.